вторник, 20 марта 2012 г.

1 С.А.Павлюченков Военный коммунизм в России власть и массы

РУССКОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСКОЕ ТОВАРИЩЕСТВО
РКТ-ИСТОРИЯ


С.А. ПАВЛЮЧЕНКОВ
ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ
в России: власть и массы
РКТ-ИСТОРИЯ МОСКВА 1997

УДК [947 + 957] ББК 63.3(2)613 П 12


Павлюченков С. А. П12 Военный коммунизм в России: власть и массы.—
М., Русское книгоиздательское товарищество — История, 1997— 272 с.
ISBN 5-86554-058-0
В книге исследуются концептуальные вопросы социально-политической истории России 1917—1921 годов. Автор делает попытку осмыслить феномен военного коммунизма в контексте всей российской истории. Работа насыщена новыми историческими сюжетами, построенными на неизвестных архивных материалах, которые дают возможность оживить потускневшие современные представления о выдающемся революционном периоде.
ББК 63.3(2)613
© Павлюченков С. А, 1997 © РКТИ (Русское книгоиздательское ISBN 5-86554-058-0 товарищество — История), 1997



https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_QnJqbHhPUTlIT0k/edit?usp=sharing



ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение
...................................................................................................... 7
Глава I. Военный коммунизм: идея или необходимость. Вехи историографии
.................................................................................................... 16
Глава П. Метаморфозы
большевистской политики
Военный социализм и военный коммунизм
.................................................................................................... 45
Очередные задачи Советской власти и вооруженный поход в деревню
.................................................................................................... 61
Поворот к соглашению с крестьянством
.................................................................................................... 73
Курс на непосредственный переход
к социализму и кризис начала 1921 года
..........................,........................................................................ 90
Глава III. Между революцией и реакцией — j крестьянство в гражданской войне
! ................................................................................................ 109
5

Глава IV. Рабочий класс
и «диктатура пролетариата»
143
Глава V. «Необъятная власть»:
вожди, «верхи» и «низы» в партии
166
Глава VI. Социальная хирургия — массовый террор
.................................................................................................. 202
Глава VII. «Тени» военного комунизма — спекулятивный рынок
и спецраспределение................................................. 229
Вместо заключения.
Еврейский вопрос в революции, или О причинах поражения большевиков на Украине в 1919 году
............................................................................................. 251
Избранная библиография
(монографии, статьи, материалы)
................................................................ 264
Указатель имен
6
.......................................................... 267

ВВЕДЕНИЕ
Что за неумение узнавать свой собственный идеал в иных и неожиданных формах; не в тех, к которым приучила их заблаговременная теория!
К. Леонтьев
Яризрак бродит по Европе — призрак коммунизма",— так, в стиле германской мистической традиции, К. Маркс и Ф. Энгельс начинали писать свой знаменитый «Манифест коммунистической партии», призванный открыто и ясно изложить перед всем миром взгляды и цели коммунистов.
В XIX веке «призрак» коммунизма являлся народам во времена революций и мятежей, проступал черной типографской краской на страницах социально-политических трактатов и незримо витал в колоннадах европейских парламентов. «Призрак» то приближался к черте, за которой началось бы его материальное воплощение, то вновь удалялся в свое обиталище идей. В XX веке истощенная минувшими революциями Европа уже не сохранила живительной силы, достаточной для материализации «призрака», новые благодатные почвы открылись ему в восточной стороне, на просторах огромной Российской империи. 1917 год вошел в историю как начальный рубеж того периода, который получил название «военный коммунизм» или просто: военный коммунизм — без кавычек.
Существенна ли здесь разница — писать в кавычках или без оных? Очевидно, существенна, если обратить внимание на то постоянство, с которым иные устанавливали кавычки, а другие с не меньшим упорством их снимали. На первый взгляд получается какая-то клоунада, которая только ставит в затруднительное положение строгих редакторов и дотошных библиографов. Но в действительности вопрос о кавычках в названии «военный коммунизм» принципиален, ибо их присутствие призвано указывать на переносный смысл употребления термина «коммунизм», дескать, та политика и та система, которая господствовала в России в 1917—1920 годах, лишь
7

ВВЕАЕНИЕ _
8
по некоторым внешним формальным признакам напоминает действительные коммунистические принципы, а по сути они были вызваны войной и проводились в экстремальных условиях разрухи, голода, эпидемических заболеваний и тому подобное.
Как понятно, подобная аргументация в защиту кавычек принадлежит приверженцам коммунистической идеи, причем приверженцам дремучего, ^ортодоксального толка. Разумеется, не могут они позволить оставаться «коммунизму» в тесном соседстве с бесспорно отрицательными явлениями в общественной жизни, не соорудив ему прочной ограды из кавычек. Их оппоненты, как правило, из Либеральной среды, напротив, стремятся раскавычиванием подчеркнуть органическую взаимосвязь истинного коммунизма с гражданской войной и ее ужасами, дабы устрашать этим пугалом народы — мол, вот чем чревата прививка «коммунизма» в сознание добродетельных граждан свободного общества.
Благодаря политическим пристрастиям эта игра со сменой вывесок давно приобрела нечестный характер, поскольку коммунизму, как идее, как общественной доктрине, как и любому другому явлению, присущ принцип историзма, то есть развития и изменения во времени. Сейчас так же нелепо обвинять коммунистов в стремлении вернуть тоталитаризм в Россию, как, скажем, дико подозревать, что демократическая партия США вынашивает планы восстановления рабовладения в Америке (что, как известно, до гражданской войны в Северной Америке составляло ее фундаментальный принцип).
Отмежевываясь от современных политических спекуляций с понятием коммунизма и в первую очередь учитывая его исторический характер, установим, что в исследовании периода 1917—1920 годов важно иметь в виду, какое конкретное содержание носила идея коммунизма в то время, как именно она преломлялась в доктрине и политике послереволюционного большевизма.
Когда в начале 1920-х годов термин «военный коммунизм» стал активно входить в общественно-политический лексикон, большевики, Ленин употребляли его нередко без кавычек. Им нечего было стесняться из-за понесенных за три года миллионных человеческих жертв, ведь это были жертвы неизбежные на пути общества к своему бесклассовому и несомненно светлому будущему. Лидеры большевизма, в отличие от своих поздних апологетов, не прятали стыдливо политику первых лет своей власти за ограду кавычек и откровенно заявляли о верности ее основным положениям: уничтожению частной собственности, ликвидации эксплуататорских классов, установлению государственного планового хозяйства и прочее. Те годы рождали поэзию

_ВВЕДЕНИЕ
9
в душе революционера, их называли героическим периодом русской революции, попыткой штурмом воплотить чаемые общественные принципы, которая потерпела неудачу по причине досадной отсталости России и несовершенства социальной структуры ее общества. Для большевиков, как приверженцев марксизма, те основы, которые они хотели утвердить политикой «военного коммунизма», были истинным коммунизмом.
Политика «военного коммунизма» складывалась из принудительного изъятия продуктов крестьянского труда, внедрения милитаризированной трудовой повинности в промышленности и вытеснении всего многообразия общественных связей всеобщим государственным регулированием и централизованным обменом. Все это вело к социально-экономической нивелировке, разумеется по низшему уровню жизни, и приведению всех граждан в одну шеренгу перед самодержавным государственным колоссом. Исключительную роль при такой системе стало играть государственное насилие над личностью, над целыми общественными классами. Конечно же, она оказалась весьма далека от тех благородных и гуманных намерений, с которыми в свое время ранние социалисты и коммунисты брались за перо или призывали к оружию. Но все же у этой системы имелись глубокие специфические черты, которые позволяли считать ее при жизни как имеющую тесное родство с коммунистической, а после ее кончины в 1921 году — называть таковой, хотя бы и в кавычках.
В своей программе большевики, как коммунистическая партия, исходили из одного безусловного базисного пункта, лаконично сформулированного основоположниками в «Манифесте коммунистической партии»: «Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности». Теория марксизма акцентировала внимание на негативных свойствах общества, основанного на частной собственности и рыночных отношениях, проецировала его неизбежную гибель в результате развития внутренних противоречий. Коммунизм, возникший как теоретическое отрицание частной собственности и товарных отношений, связывал освобождение человечества от их разрушительных, негативных свойств с решительным уничтожением частной собственности.
Понимание Лениным этого отправного пункта марксистского коммунизма не вызывает сомнений. До революции он говорил: «Что касается социализма, то известно, что он состоит в уничтожении товарного хозяйства... Раз остается обмен, о социализме смешно и говорить» (1). И гораздо позже, после революции и гражданской войны, уже во время новой экономической политики, он повторяет:

ВВЕДЕНИЕ_
10
«Свобода торговли означает рост капитализма; из этого никак вывернуться нельзя, и кто вздумает вывертываться и отмахиваться, тот только тешит себя словами» (2).
Но коль скоро сохраняется общественное разделение труда и частный характер процесса производства, то остается и необходимость обмена. А если предприятия и их объединения теряют статус частной собственности и разрушается рыночная система, то что должно прийти взамен? Третьего не дано — альтернативой свободному рыночному обмену может быть только централизованный обмен, централизованное распределение и регулирование. Все остальные варианты могут представлять собой лишь совмещение, комбинацию этих двух принципов в различных пропорциях. Вообще в «чистом» виде эти принципы, как и любые другие, существуют только в теории, любое общество многоукладно и разнообразно. Поэтому проблема конкретного знания заключается в изучении соотношения различных структур и выделении господствующего звена, .доминирующей социально-экономической тенденции.
Задача последовательного воплощения централизованного обмена и распределения под силу только самому могущественному институту, созданному обществом, то есть — государству. Следовательно, проблема последовательного отрицания частной собственности логически перемещается в плоскость установления единой государственной собственности как необходимого условия для централизованного регулирования хозяйства и обмена продуктов производства. Отсюда вытекает огосударствление экономики, которое тянет за собой огосударствление и регламентацию всей общественной жизни в целом.
Мерой воплощения коммунизма в жизнь могут служить самые разнообразные понятия, впитанные коммунистическим идеалом, такие, как счастье, благополучие, равенство людей и прочее. В условиях чрезвычайной идеологической разноголосицы и путаницы случается, что в качестве основного критерия берется уровень материальной обеспеченности людей, и тогда с самым серьезным видом начинают доказывать, что в развитых странах Запада — Швейцарии, Скандинавии, США — уже давно процветает социализм и чуть ли не коммунизм. Последователи христианского учения за меру коммунизма, очевидно, приняли бы шкалу нравственных ценностей и со своей стороны были бы вынуждены признать, что сейчас до него далеко, как до звезды. Однако сторонники марксизма, каковыми являлись большевики, во главу угла обязаны были ставить характер материальных, прежде всего экономических, отношений и поэтому, опускаясь на землю, не могли избежать того вывода, что коммунизм,

_ВВЕДЕНИЕ
как система общественных отношений, как отрицание частной собственности, находит свое последовательное воплощение в централизации, во всеобъемлющей государственной собственности. Все остальные формы собственности, которые блуждают в сознании социальных преобразователей под названиями коллективной, кооперативной, муниципальной, личной и прочая, располагаются на дороге от частной собственности к государственной или наоборот.
Любое общественное явление, не имеющее перед собой достаточных препятствий, имеет тенденцию доходить до абсурда, до преступления. Сталинская идея о том, что классовая борьба возрастает по мере продвижения общества к коммунизму,— не просто выдумка диктатора, призванная служить обоснованием массового террора. Она имеет под собой глубокие основания в системе общественных интересов. Сталин, как и Ленин, отождествлял движение к коммунизму с развитием государственной собственности и регулирования. Под его руководством государство наиболее далеко продвинулось в утверждении своей собственности и централизации экономики, тем самым затронув потайные основы, на которых покоится частная собственность и свободный обмен. Начиная с 1917 года государство последовательно уничтожило помещичью, капиталистическую и, после нэповского перерыва, мелкую крестьянскую собственность, тем самым превратив граждан в однородную массу работников, занятых на государственном производстве. Уничтожив рынок вещей, оно уничтожило и рынок рабочей силы, теперь рабочая масса могла быть приведена в действие только через систему трудовой повинности и государственного принуждения. Дли этого государство должно было вторгнуться в сферу прав отдельного человека на самого себя, на его способность к труду, его рабочие руки и его более или менее разумную голову.
Посягая на тело и мысль человека, государство очень скоро обнаружило вязкое сопротивление всей огромной трудящейся массы, от колхозников до интеллигенции. Сопротивление и апатию к труду пытались преодолеть не путем поиска компромисса между государственными интересами и интересом отдельного работника в свободном труде и материальной обеспеченности, а усилением принуждения и откровенным террором. Апофеозом и логическим завершением социально-экономической политики государственного абсолютизма явилось создание обширной системы ГУЛАГа, проще — системы .рабского труда.
Мы снимаем кавычки со слов военный коммунизм, поскольку он был истинным коммунизмом большевиков. Другой вопрос то, что
и

ВВЕДЕНИЕ_
12
этот «призрак», возникший в испарениях европейских трущоб, крещенный Марксом и воплотившийся в материальную оболочку России в XX веке, не обнаружил своих пленительных черт, а, наоборот, продемонстрировал, насколько он непривлекателен и даже страшен в действительности.
На такой возвышенной ноте следовало бы, наверное, поставить точку лет пять-шесть назад, но эти пройденные годы настоятельно диктуют продолжение. Маятник исторического сознания общества достиг наивысшей точки отрицания революции, и законы тяготения влекут его обратно, к «почве». Переживаемые неурядицы заставляют вновь обращаться к отринутому было навсегда опыту большевизма и с вниманием относиться к проблеме закономерности и объективности революционной диктатуры.
Социальные революции — явления сложные и противоречивые, подвижник любого мировоззрения сможет отыскать там и кумиры для поклонения, и объекты для ненависти. В минувший период образованное общество сконцентрировалось на подсчете многочисленных жертв, сознательные граждане погрузились в морализаторство, немало любуясь своим отражением в «слезинке ребенка». Вновь атрибутом большого интеллекта стали вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?» и еще: «Надо ли было браться за оружие?» Конечно, нужно быть уже совершенно бессердечным, чтобы отнять у нашей интеллигенции право на ее священную жвачку. Но и нужно понимать, что это не имеет никакого отношения к научному историческому знанию. Для науки единственную ценность представляет открытие и изучение тех объективных закономерностей, течение которых совершается помимо человеческой воли и при приближении к которым быстро обгорают крылышки у всякого идеального фантазирования и легковесного морализаторства. Для науки, как стремления к объективному знанию, единственно имеет значение вопрос: почему так, а не иначе?
Как верно заметил Маркс, судить о революционной эпохе по ее сознанию так же неверно, как и судить об отдельном человеке по тому, что он сам о себе думает. Сознательные цели, которые ставит перед собой революция, могут быть и, скорее всего, бывают мифическими, не отражающими ничего, кроме особенностей движущих сил данной революции. Употребив всю энергию в советский период на доказательство значения революции 1917 года как перехода человечества к высшей общественной формации, а в последние годы — на фантазирование и самобичевание, ныне мы ничего конкретного о реальных процессах сказать не можем, помимо того, что

_ВВЕДЕНИЕ
13
объективно революция явилась следствием и разрешением застарелых социально-экономических противоречий российского общества и обновлением его обветшавшей государственности во вполне привычном России катастрофическом стиле.
В обыденном представлении революция запечатлена чередой бедствий, хаосом власти, жертвами и лишениями для народа. Но в контексте эпохи революция — это проявление жизнеспособности нации, ее внутренней силы, а возникшая в ходе ее система военного коммунизма — демонстрация мобилизационной мощи национального государства. Не всем народам дано испытать революционный путь и проявить волю в преодолении застоя и разложения, пройти через лишения революционного периода к преобразованию жизни на новых началах. Что можно в историческом плане возразить против «сильного и бесстрашного процесса развития»? — по выражению Константина Леонтьева.
Революция, несмотря на свои огромные издержки, составила славу российской истории XX века и определила ход мировой. Нередко отрицание нашей революции зиждется на противопоставлении ее некоему мировому «общечеловеческому» опыту цивилизованного развития. Это противопоставление ложно, все человечество коллективно шло к русской революции, и ее результаты, как в свое время революции французской, принадлежат всему человечеству и повлияли на цивилизацию теми или иными способами, продвинув ее далеко вперед по пути гармонизации общественных отношений. Не только потомки революционных поколений, но и все человечество обязано отдать должное российским первопроходцам. С ними было так, как в тех случаях, когда кто-то вначале с надрывом и нечеловеческими усилиями берет труднопреодолимый барьер, высоту, чтобы потом там свободно расхаживали все остальные.
Разумеется, речь идет не о пресловутом переходе от низшей формации к высшей, от капитализма к коммунизму. Глобальная гипотеза Маркса и его единомышленников о том, что общество без частной собственности, построенное на принципах централизованного управления и распределения, есть высшая форма по отношению к обществу рыночного типа, оказалась необоснованна. Особых преимуществ (как и недостатков) в централизованном обществе по сравнению с таковым, основанным на принципах свободного обмена, не обнаружилось. Обнаружилось лишь то, что общества с преобладающим началом того или иного, свободного обмена или централизованного распределения, сосуществуют параллельно, как в новейшее время, так и во время предыдущих исторических этапов.

ВВЕДЕНИЕ__
14
Советский коммунизм и западный капитализм, по всей видимости, являлись двумя различными модификациями единой индустриальной стадии развития цивилизации. Одна выросла из вольностей западноевропейских цехов и укреплялась в условиях городских communities, другая — вызревала из крепостных мануфактур Петра. Обе, на протяжении ХГХ и XX веков, последовательно обнаружили вред и бесперспективность своих крайних форм.
Так называемый коммунизм естественно возник в России из ее традиционного государственного крепостничества, из казенной и частной промышленности, вскормленной на тяжелых государственных налогах на средние и беднейшие слои населения. Только такая страна, как Россия, имела на заре века необходимые исторические предпосылки и подготовленную почву для проведения широкомасштабного опыта по качественному усилению, сознательного, государственного начала в управлении обществом и глубокому проникновению в процессы социального развития. Никакая иная страна не могла бы предоставить в руки социальным революционерам и первопроходцам столь мощные рычаги власти над массами. Советский коммунизм — это колоссальное усилие человечества в последовательном освоении вершин управления обществом. В исторически конкретных формах этот прорыв осуществлялся с большим напряжением и нагрузкой на идеологические факторы. Именно идеологи присвоили государственному регулированию жесткие системные; формацион-ные рамки коммунизма. Если бы марксизм не сумел превратить себя в идеологию миллионов, идеологию классовой борьбы и диктатуры пролетариата, то его формационная теория осталась бы в истории XIX века всего лишь как очередная, более или менее оригинальная научная система, каковых тогда" в ученой Германии возникало множество и которые вызывали интерес только у узкого круга образованной публики. Формационная теория общественного развития приобрела свое планетарное звучание и историческое значение, поскольку смогла трансформироваться в идеологию, мировоззрение активного действия миллионов. Об этом можно судить по тому, как на глазах угасла ее научная значимость после того, когда была разрушена и отброшена советская коммунистическая идеология, превратившаяся под занавес в окаменелое доктринерство.
Умирая, марксистская идеология сняла с методов государственного регулирования оковы фундаментализма и идеологической непримиримости. Государственное принуждение и регулирование уже не создает систем и не воздвигает формаций. Оно осталось везде, но без претензий на торжество разума и всеобщее счастье человечества.

___ВВЕДЕНИЕ
15
Оно стало тем, чем должно быть и чем в принципе всегда и было — эффективным инструментом управления и развития общества. С помощью коммунистов человечество испытало его в наиболее жестком режиме, проверило предел возможностей и уверенно использует его в решении проблем экономического развития и смягчения социальных противоречий. Как сказано в Писании: и познаешь ты истину и сделает истина тебя свободным. Коммунизм был познан обществом и перестал довлеть над ним в качестве некоего фетиша, стал доступным инструментом власти. Это только в начале пути познания прозелиты-коммунисты абсолютизировали методы «пролетарского» государства до значимости ключей к вечному блаженству человечества, а буржуазные противники энергично доказывали их противоестественность и негуманность. Достигнутые обществом возможности в манипулировании, произвольном сочетании свободного рынка и централизованного распределения стерли их антагонизм. Обретенная свобода размыла жесткие границы коммунизма и капитализма и вновь вернула их в лоно единой формации. Но такой степени свободы нужно было еще достичь, дойти до нее изо всех сил, и военный коммунизм в России явился на этом пути самым первым, самым рискованным и болезненным шагом.
Приступая к нашему исследованию политики й важнейших сторон социальной истории военного коммунизма, вспомним слова гениального сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина: «История не возвращается назад и не затем поднимает завесу прошлого, чтобы рекомендовать его идеалы будущим векам, но затем, чтобы засвидетельствовать, что идеалы эти окончательно исчерпали свое содержание и что вновь вызывать их к жизни нет никакой надобности».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 127.
2. Там же. Т. 43. С. 159.

глава i.
ВОЕННЫЙ коммунизм:
ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ. ВЕХИ ИСТОРИОГРЯФИИ
Надо признать, что прикосновение к отечественной историографии военного коммунизма невольно заставляет бледнеть от «ужаса перед многокнижностью». В советские времена недостатка внимания со стороны историков, экономистов, идеологов и прочих представителей гуманитарных дисциплин к славному периоду 1917—1921 годов не было. В одном только библиографическом указателе «Народное хозяйство СССР в 1917—1920 гг.», изданном еще в 1967 году, отмечено немногим менее 10 тысяч книжных и журнальных единиц на русском языке. Чтобы получить приблизительное представление о всем количестве литературы, имеющей прямое или косвенное отношение к истории военного коммунизма, следует указанную цифру удвоить, а то и утроить, принципиальной разницы здесь не будет. Помочь выбраться из такого обвала печатной продукции может лишь только чрезвычайно избирательный подход в обозрении самых общих и важных тенденций формирования историографии военного коммунизма.
Заслуги советской историографии в изучении интересующего нас периода бесспорно велики, и в некоторых аспектах он описан сверх разумного детально. Тут мы имеем дело с феноменом Святого писания, когда в силу принципа неисчерпаемости любого объекта познания каждое положение и слово становятся источником бесчисленных вариаций и толкований. Недостатки обнаруживаются в концептуальном осмыслении военного коммунизма, поскольку советская историография по внешним причинам не смела преодолеть барьер идеологических запретов и развивалась в строго очерченном русле официальной государственной идеологии. Только после кардинальных перемен к общественной жизни на рубеже 80—90-х годов появилась возможность продвинуть историографию на качественно иной уровень осмысления явления военного коммунизма и дополнить необходи-
16

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
17
мыми элементами описательного характера и фактическими данными, например, относительно террора, социальной природы контрреволюции и большевистской диктатуры и т. п. Социальная сторона истории военного коммунизма в советской историографии оказалась наиболее ущербной, поскольку ее пытались возводить на ошибочной, с научной точки зрения, теории диктатуры пролетариата и именно здесь чрезвычайно строго карались малейшие отступления от официальной идеологии. Факты тщательно сортировались, отбирались и подгонялись под заданные выводы. Поэтому, несмотря на очевидную перегруженность каталожных ящиков библиотек по тематике первых лет Советской власти, в них еще осталось место для фундаментальных работ по социальной истории военного коммунизма.
Но прежде всего общественное историческое сознание в настоящее время испытывает потребность в постижении военного коммунизма в контексте всей нашей истории и вынесении каких-то принципиальных суждений. Основные точки зрения на происхождение и сущность военного коммунизма сложились уже в 20-х годах и в основе могут быть сведены к двум. Одна подчеркивает связь военного коммунизма с гражданской войной и его исключительную «вынужденность» в течение всего периода существования. Вторая, в принципе не отвергая первую, имеет, однако, ярко выраженное стремление видеть в политике военного коммунизма попытку т. н. непосредственного перехода к социализму или, точнее, к производству и распределению «по-коммунистически», как формулировал сам Ленин.
Несмотря на отсутствие кардинальной разницы, взгляды 20-х годов на военный коммунизм имеют несравненно более широкий диапазон, нежели аналогичная дискуссия, тянувшаяся с конца 50-х по начало 90-х годов. Для людей того времени этот период еще не совсем отошел в историю, он оставался частью их жизни и был наполнен собственными переживаниями и впечатлениями, что призывало к откровенности и «покаянию». Уже в мае 1921 года на X партийной конференции И. М. Варейкис в прениях по докладу В. П. Милютина заявил, что Милютин «оправдывает всю экономическую политику, которая все время летела в галоп, во всех областях, вплоть до национализации последнего кузнеца в деревне. Может, это оправдывается военным периодом? Военный период — это такой Макар, которого т. Ленин придумал, на которого вешают всех собак и на которого сыплются все шишки. Несомненно, ряд ошибок сделан в области экономической политики: очень поспешили, не оценили хода Октябрьской революции и общую международную ситуацию» (1).

ГЛАВА I
В свою очередь сам Ленин осенью 1921 года с дистанции полугодового опыта новой экономической политики начинает критически анализировать некоторые аспекты идеологии и практики военного коммунизма. «Мы,— говорил он,— зашли в эпоху политическую и военную гораздо дальше вперед, чем нам позволял непосредственно экономический союз рабочих и крестьян. Мы должны были это сделать, чтобы победить врага... но на поприще экономическом мы потер-. пели целый ряд поражений» (2). «Мы рассчитывали — или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране-Жизнь показала нашу ошибку» (3).
Но параллельно с оценками, признающими, что политика военного коммунизма проводилась не только под давлением внешних обстоятельств, но и в соответствии с какими-то принципиальными идеями, возрождаются и усиливают свое звучание мотивы, знакомые уже по официальной пропаганде времен гражданской войны и пытающиеся сконцентрировать все внимание на внешних причинах мероприятий военного коммунизма, которые в 30-х годах утверждаются уже в качестве единственно правильной точки зрения.
Одним из первых представителей этого направления, ограничивавшего значение военного коммунизма до простой необходимости, был К. Б. Радек, который в декабре 1921 года в статье «Пути русской революции», открыто полемизируя с Лениным, писал о военном коммунизме лишь как о системе мероприятий, направленных к успешному завершению вооруженной борьбы (4). Однако попервоначалу соображения Радека, не имевшего непосредственного отношения ни к военной, ни к хозяйственной работе в период гражданской войны, не нашли широкого отклика в среде партийных и государственных деятелей, многие из которых на собственном опыте знали, как дорого обошлись в свое время иллюзии о возможности «велениями государства» перейти к коммунистическим отношениям. Большинство авторов на волне быстро распространившегося в период нэпа равнодушного или даже презрительного отношения к «старой экономической политике» (5) предпочитали безжалостно указывать помимо прочих и на идеологические, и политические корни военнокоммунистической политики. В этом ряду можно назвать работы А. Айхенвальда, Д. Кузовкова, М. Покровского, Н. Попова, Л. Троцкого, И. Флеровского, Е. Ярославского и др. (6).
Более того, некоторые из руководящих деятелей в годы нэпа не упускали возможности с торжеством подчеркнуть свой личный 18

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
19
оппортунизм по отношению к экономической политике в период гражданской войны, благодаря чему появился хотя и небольшой и субъективный, но весьма ценный материал по истории идейной борьбы в руководстве партии и государства за переход к новой экономической политике. Например, Ю. Ларин (М. А. Лурье) на X партконференции и позднее в печати неоднократно вспоминал случай с резолюцией III съезда Совнархозов о переходе к налогу и товарообмену в отношениях с крестьянством, инициатором которой он был (7).
Л. Троцкий уже на X съезде РКП (б) в ходе дискуссии о профсоюзах пытался использовать факт своих предложений о переходе к налоговой системе еще в начале 1920 года и отвергнутых тогда большинством ЦК (8). Вообще Троцкий придавал этому факту большое значение и впоследствии неоднократно выдвигал его как аргумент превосходства в полемике со своими политическими противниками, а также для собственного утешения, уже будучи в изгнании (9).
Троцкий справедливо полагал, что изменение продовольственной политики было бы своевременней не весной 1921 года под давлением порожденного ею кризиса, а годом ранее, и, как ни странно может показаться на первый взгляд, мнение Троцкого согласовывалось с точкой зрения Сталина, который в 1924 году на XII конференции партии также говорил: «Разве мы не опоздали с отменой продразверстки? Разве не понадобились такие факты, как Кронштадт и Тамбов, для того, чтобы мы поняли, что жить дальше в условиях военного коммунизма невозможно? Разве сам Ильич не признавал, что мы на этом фронте потерпели более серьезное поражение, чем любое поражение на фронтах Деникина и Колчака?» (10). Впоследствии в «Кратком курсе истории ВКП(б)» Сталин счел нужным отказаться от такого взгляда, но в начале 20-х годов он не был случайным. Его позиция в борьбе идей вокруг экономической политики в период военного коммунизма требует изучения, которое вполне может преподнести некоторые сюрпризы.
Из ряда известных работ следует выделить книгу Л. Н. Крицмана «Героический период великой русской революции», вышедшую в 1925 году и долго сохранявшую актуальность в своих наблюдениях и выводах. Любопытно его определение военного коммунизма как первого грандиозного опыта «пролетарско-натурального» хозяйства, опыта первых шагов к социализму. Военный коммунизм, считал Крицман, «в основе своей отнюдь не являлся заблуждением лиц или класса; это — хотя и не в чистом виде, а с известными извращениями— предвосхищение будущего, прорыв этого будущего в настоящее» (11). Как правило, это определение вызывало у советских исто

ГЛАВА I
риков протест, но опыт свидетельствует в пользу Крицмана относительно понимания военного коммунизма как прообраза грядущего, как предвестника становления всеобъемлющей системы государственного абсолютизма. Время только нам указывает внести небольшую поправку и избавить определение Крицмана от некоторого утопизма, заменив словосочетание «пролетарско-натуральное» на «государственно-натуральное», и тогда все становится на свои места.
К концу 20-х годов в литературе становится заметным приближение перемен. Э. И. Квиринг в своих «Очерках развития промышленности СССР», полемизируя с Крицманом, подчеркивал, что политика военного коммунизма была навязана пролетариату, вынуждена войной и разорением (12). Заявление Квиринга привлекает внимание прежде всего потому, что не кто иной, как он сам в начале 1920 года стал возмутителем спокойствия на Украине, проведя на Екатерино-славской городской партконференции постановление о легализации свободной торговли хлебом, очевидно, не полагая в то время хлебную монополию столь вынужденной и необходимой (13).
Подобные метаморфозы заметны и на примере других авторов, в частности Е. Ярославского. В вышедшем под его редакцией в 1929 году IV томе «Истории ВКП(б)» резкой критике была подвергнута известная нам точка зрения Радека и утверждалось, что система военного коммунизма помимо прочего «была штурмом остатков капитализма, была попыткой непосредственного перехода к социализму» (14). Тем не менее в своих последующих многочисленных трудах по истории партии Ярославский ничтоже сумняшеся переходит на позиции Радека.
В 30—40-е годы, в связи с происходившим тогда процессом абсолютизации государственной власти и насаждения в общественном сознании соответствующего абсолютизму историко-философского обоснования, объективное исследование проблем истории военного коммунизма оказалось вообще невозможным. В «опалу» угодили даже некоторые ленинские документы, и чрезмерная пытливость в изучении наследия вождя стала просто небезопасной.
Историография 50—60-х годов не внесла качественных перемен в понимании внутренних противоречий военного коммунизма, но, несмотря на сохранившийся консерватизм принципиальных установок, эти годы были отмечены появлением нескольких крупных работ советских историков (15) и возобновлением дискуссии о природе военного коммунизма на страницах исторических журналов, продолжавшейся и в 70-е и в 80-е годы. Только если в 50-х годах ее начало вызвал возрожденный ленинский тезис о том, что военный коммунизм был не просто суммой вынужденных войной мер, но и попыткой 20

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
21
непосредственного перехода к коммунистическим отношениям, к социализму (16), то в начале 70-х атаку повели его противники, отрицавшие за политикой военного коммунизма что бы то ни было, кроме объективной необходимости (17). В 70-е годы уже явно ощущался недостаток прилива свежих научных сил. Дискуссию продолжают в основном старые авторы, по большей части повторяя и дополняя свою аргументацию 60-х годов.
Но в 80-е годы на базе этой длительной дискуссии появились работы более глубоко и объективно, чем прежде, отражавшие военный коммунизм и вводившие в научный оборот много нового материала (18). Военный коммунизм рассматривался в них уже не как система правительственных мероприятий, установок и иллюзий, но как всеобщее явление, как период, где правительственная политика составляет лишь элемент целого. Такой подход позволил отчасти стереть каинову печать «Краткого курса» с истории идейной борьбы в партии, которая перешла из области антиленинизма и провокаций политических изменников в сферу закономерного и органически вплелась в общие противоречия периода. Содержательность работ 80-х годов существенно притупила остроту той неизбежной грани между всей предыдущей историографией и ее новой волной, которая стала захлестывать отечественную историческую науку после окончательного устранения регламентирующих рамок развитием горбачевской «гласности».
Однако растворение откровенного и грубого внешнего давления на историков оказалось для них не столь сладостным, как когда-то мечталось. Последнее пятилетие ясно продемонстрировало, в чем широкая общественность видит для себя пользу и назначение истории. Оказалось — прав Ленин, который в 1919 году на VIII съезде партии говорил, что в историю следует углубиться лишь настолько, насколько это необходимо для решения насущных проблем. На рубеже 80— 90-х годов историки сыграли свою роль, способствуя разрушению авторитарной идеологии, и ныне забыты «до востребования». В условиях, когда общество выясняет свои приоритеты не с помощью аргументированной полемики, а методами грубой силы и безыскусного вранья, ученые оказались не у дел. Масс-медиа отработали ряд бесхитростных стереотипов для управления общественным сознанием: революция, большевизм, Ленин — плохо; предпринимательство, демократия, религия — хорошо. И сколько бы теперь историки ни взывали горе, это бесполезно до тех пор, пока власть вновь не станет настолько монолитной и авторитарной, что в ее трещины могло бы проникать только лезвие тонкой, научно аргументированной критики. А пока

ГЛАВА I_
22
историк как тот мужик-крестьянин весной 1918 года— отсутствие попечительства власти и полная свобода творчества. Только мужик тогда строил новые хоромы и богател на спекуляции продовольствием, а историку сейчас даже за самую виртуозную научную спекуляцию не «поднесут». Но в этом есть и нечто хорошее: появилась возможность, как во время Великого поста стряхнуть с себя наслоения, нагроможденные эпохой идеологических битв и притеснений.
В последние годы резко сократилось число работ по проблематике военного коммунизма, в том числе и потому, что отдельные толстые исторические журналы в видах увеличения подписчиков, под лозунгом, что ранее из истории была изъята личность, как диогены в поисках человека, устремились персонификацию исторического процесса, отодвинув на второй план принципиальные теоретические вопросы. Это уже что-то знакомое по летописцам: сбросили с раската двух граждан — Степку да Ивашку, потом шарахнулись к реке и утопили еще двух граждан — Порфишку да другого Ивашку.
А в историографии военного коммунизма продолжает доминировать количество спорных вопросов, начиная с, казалось бы, элементарных — определения его хронологических рамок. Советским историкам было проще, они хранили в себе директиву считать политику военного коммунизма вынужденной, начавшейся в 1918 году иностранной интервенцией и развязанной капиталом гражданской войны. Отсюда уже совершенно гладко, без насилия вытекало соответствующее толкование малопривлекательной продовольственной диктатуры, карточной системы, преследования торговли, милитаризации промышленного труда и прочее. Отказ от политики военного коммунизма увязывался единственно с окончанием гражданской войны и переходом к мирному строительству. В этих дозволенных рамках и можно было маневрировать. От советской историографии мы унаследовали целую вереницу дат предположительного начала военного коммунизма в России, которые как походной колонной выступают с весны 1918 года: май 1918 года (19); конец июня (20); осень (21); конец 1918 года (22); январь 1919 года (23); начало 1920 года (24). Но с тех пор, когда естественным течением вещей было отменено значение октябрьских событий семнадцатого года как нового Пришествия, как главного рубежа в истории человечества на пути к обществу свободы и справедливости, когда это явление более отчетливо локализовалось во времени и пространстве и стал понятен его ограниченный характер, рассыпался и тот краеугольный камень, на котором стояла отечественная историография. Теперь она повисла, цепляясь за идеалы, навеянные сегодняшним днем, и, сознавая их нестабильность, лихорадочно ищет почву под ногами.

__ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
23
Померк ореол Октября как революционного перехода общества от низшей формации к высшей, как грани, безвозвратно отделившей политику и строй Советской республики от самодержавной России. В политике царизма и Временного правительства явственно проступили общие черты с военным коммунизмом большевиков: 1915 год — первые мероприятия по ограничению рынка сельхозпродуктов; 1916 год — объявление продразверстки; 1917-й — хлебная монополия, начало национализации промышленных предприятий и банков; 1918 год — введение продовольственной диктатуры, национализация крупной и средней промышленности, торговли; 1919-й — утверждение продразверстки, огосударствление кооперации; 1920-й — милитаризация промышленного труда, попытки государственного принуждения в сельхозпроизводстве, сужение сферы денежных расчетов. Разноголосица среди исследователей по начальной дате военного коммунизма, усилилась и конца ей не видно.
В книге В. May «Реформы и догмы. 1914—1929» подробно освещены как практические мероприятия досоветского периода, так и сопутствовавшие им острые дискуссии по поводу планов всеобъемлющего государственного регулирования экономики. Материалы, использованные в исследовании, вынуждают автора, несмотря на его очевидное стремление завязать разговор о негативных последствиях " внедрения госрегулирования, сделать вывод, что военный коммунизм был подготовлен всем предшествующим развитием российского хозяйства (25).
Известный исследователь периода В. П. Дмитренко предлагает считать началом военного коммунизма, «видимо, летние месяцы
1918 года», когда «разрозненные меры начинают "выстраиваться" в ряд, соподчиняться, находя друг в друге и обоснование, и логическое развитие. Первый крупный раскол между силами революции, усугубленный интервенцией и выступлениями контрреволюции, определил этот исторический рубеж. Дальше процесс пошел лавинообразно, захватывая постепенно все отрасли хозяйства и регионы страны» (26). У другого автора, И. Б. Берхина, все еще основательней и непонятней: «Исходя из времени законодательного утверждения и проведения ее основополагающих элементов, мы примерно можем датировать начальный рубеж этой политики концом 1918 — началом
1919 года, конечный — мартом 1921 года. Таким образом, к политике "военного коммунизма" относится экономическая политика не всего периода гражданской войны»,— заключает он (27). Подобная трактовка оставляет за рамками политики военного коммунизма такие очевидные ее мероприятия, как введение продовольственной дикта

ГЛАВА I
туры (13.5.1918), национализация индустриальной промышленности (28.6.1918), обобществление торговли (21.11.1918). Если это не военный коммунизм, то что же?
Единичность, изолированность подобных точек зрения избавляет от необходимости их детального разбора. По-прежнему наиболее популярным среди отечественных историков остается майско-июнь-ский период 1918 года с его законодательством по продовольственной диктатуре, и на первый взгляд это кажется наиболее обоснованным. Но вопрос о начальной дате политики военного коммунизма в значительной степени носит теоретический характер, а если мы обращаемся к теории, то должны понимать вещи и явления в принципе, в самой основе, относя «лавинообразность» признаков уже на второй план. В этом случае плохо помогают видимые ориентиры национализации и проддиктатуры, которые стоят в ряду количественных показателей. Требуется качественный индикатор, который бы ясно указал грань между истинно вынужденными войной действиями царского и Временного правительств и собственно политикой военного коммунизма. Мероприятия по ограничению частной собственности й рынка приобрели статус военного коммунизма тогда, когда из политики, вынужденной внешними условиями, превратились в принцип общественного строительства. А это произошло автоматически сразу после захвата власти большевиками в 1917 году.
Главные факты, свидетельствующие о начале реализации большевистским руководством своих военнокоммунистических установок, общеизвестны: положение о рабочем контроле (14.11.1917), развязавшее стихийную национализацию промышленности; национализация банков (14.12.1917); первый опыт введения политики продовольственной диктатуры в феврале 1918 года. Все это типичные символы военного коммунизма. Другое дело, что в смольнинский период большевики еще не приобрели опыта и возможностей для воплощения своих замыслов в полной мере и каждый раз вынуждены были откатываться назад, как в случае с ленинским проектом огосударствления кооперации, стыдливо опубликованным за подписью Шлихтера 1 февраля 1918 года.
Главным и единственным аргументом, выдвигаемым против соображений об изначальном военнокоммунистическом направлении политики большевиков, остается ноумен «Очередных задач Советской власти», написанных Лениным в марте — апреле 1918 года. Помимо прочего, в глазах исследователей несколько страниц этой брошюры, установки которых ни минуты не проводились в жизнь, перевешивают все остальные обстоятельства. В памятные годы заката идеологии 24

ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
КПСС, когда происходил напряженный поиск заслуг Ленина перед эволюцией, наряду с культом нэпа развилась нездоровая абсолютизация значения компромиссных аспектов «Очередных задач» весны восемнадцатого года. Так, Дмитренко предположил «величайшую заслугу Ленина» в том, что он уже на начальном этапе революции, весной 1918 года, осознал необходимость опоры на созданные капи-I тализмом формы хозяйства, необходимость взять все ценное, что со-
здало человечество (28). Появление такого странного гибрида из ленинских прозрений первой советской весны и фразеологии 1920 года можно объяснить только тем, что выход статьи имел место в тот период, когда еще не закончилось всеобщее увлечение поисками и обретением «общечеловеческих» ценностей.
В. П. Булдаков и В. В. Кабанов тоже обнаружили, что весной 1918 года «определились черты политики, близкой к нэповской» (29), правда без указания, в чем конкретно, кроме понятного расхода типографской краски. Более убедительно в их статье выглядит ссылка на ленинский проект программы партии, написанный в начале марта, и закономерный вопрос: «Что же это, если не идеальный вариант "распределительного социализма", который легко трансформировался ] в "военный коммунизм"... Налицо план тотальной регламентации всей
общественной жизни» (30). Вот именно. То же самое справедливо и в отношении всего весеннего периода 1918 года и не стоит утруждать ) себя отыскиванием конституционализма там, где, в сущности, сущест-
вует лишь принцип свободного сечения, как писал Салтыков-Щедрин.
Недоразумения по поводу весенней политики большевистского руководства, связанные с ноуменальным существованием «Очередных задач Советской власти», способны к бесконечному воспроизведению в том случае, если их положения будут и впредь произвольно вырывать из контекста общего плана революционных преобразований, разработанных Лениным после переезда советского правительства в Москву. Пресловутая брошюра, помимо затверженных всеми соображений о необходимости временного компромисса с буржуазией, содержала уничижительную характеристику преобладавшего в России мелкокрестьянского экономического уклада и нацеливала на его дискриминацию под лозунгом борьбы с мелкобуржуазной стихией.
«Очередные задачи» были опубликованы в центральных газетах 28 апреля, а на следующий день Ленин более развернуто изложил свои установки в программной речи на заседании ВЦИК, которая уже откровенно была обращена против крестьянства: «Да, мелкие хозяйчики, мелкие собственники готовы нам, пролетариям, помочь скинуть помещиков и капиталистов. Но дальше пути у нас
25

ГЛАВА I
с ними разные. Они не любят организации, дисциплины, они — враги ее. И тут нам с этими собственниками, с этими хозяйчиками придется вести самую решительную, беспощадную борьбу» (31).
Приостановка атак и на крупный капитал, попытки ослабления социальной напряженности в городе и организация вооруженного похода в деревню — это органически неразрывные части ленинского плана весны восемнадцатого года, и нет нужды далее детально объяснять, почему провалилось и то, и другое. Для чего в свое время советской историографии требовалось это культивирование «Очередных задач» в особую статью начального периода большевистской власти?
В том числе и для обоснования принципиального тезиса о том, что неприглядный военный коммунизм был вызван к жизни гражданской войной, а не наоборот, и в конечном счете переложить всю ответственность за войну на контрреволюцию. Между тем, как представляется, дело обстояло иначе. Вначале политика так называемой красногвардейской атаки на капитал, развалившая городскую экономику и подорвавшая региональные связи, затем затея вооруженного похода в деревню создали массовую социальную и обширную территориальную базу для развития контрреволюции и спровоцировали, вывели вяло текущую гражданскую смуту на качественно новый виток широкомасштабной фронтовой войны.
Отзвуки советской концепции весьма сильны и в современной историографии. Ю. А. Поляков неодобрительно пишет, что в ряде статей, опубликованных в 1988—1989 годах, настойчиво проводится мысль о скоропалительной, преднамеренной ломке существовавших ранее отношений, о том, что сразу после Октября была осуществлена всеобъемлющая национализация экономики, введен военный коммунизм, власть государства распространена на все отрасли народного хозяйства, что привело к его разрушению. «Иными словами, экономика России была принесена в жертву экспериментам... Эти утверждения тенденциозны и противоречат фактам» (32).
Нет, осмелимся утверждать мы, не противоречат. Истине противоречит лишь та терминология, которой изложена эта точка зрения. Речь должна идти конечно же не об «экспериментах», а о классовых и политических целях большевиков и методах их достижения. Н. Е. Дементьев, анализируя на конкретных фактах земельную и продовольственную политику Советской власти в 1917—1918 годах, приходит к выводу, что «продовольственная политика Советской власти и методы ее осуществления уже в первые месяцы после Октября 1917 г. имели самое непосредственное отношение к гражданской войне» (33). Напротив, давно знакомым нежеланием признавать факты, 26

__ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
27
противоречащие их концепции, продолжают выделяться сторонники большевистской традиции в историографии. В статье П. Шевоцукова «Гражданская война. Взгляд через десятилетия» утверждается, что «отнюдь не следование доктрине, а безжалостный прагматизм лежал в основе тогдашней политики большевиков». Хлеб можно было взять у кулаков и зажиточных крестьян, «причем только силой и опираясь на массовую поддержку крестьянской бедноты». «Дело в том,— поясняет автор,— что деньги обесценивались, а товарных запасов не существовало» (34).
Как очевидно, взгляд с этой точки зрения и через десятилетия абсолютно не изменился по сравнению с официальной версией большевистской пропаганды, звучавшей с публичных трибун в 1918 году. Самому советскому правительству было прекрасно известно о наличии товарного фонда. Как явствует из обширной записки Наркомпрода в Совнарком в марте 1918 года, после развала армии освободились «огромные запасы всяких товаров, во многих случаях уже гниющих без всякой пользы, в таможнях и портах накопилось много сельскохозяйственных орудий». По оценке продовольственников, даже части этих запасов было достаточно, чтобы до лета выкачать из деревни большую часть прошлогоднего урожая (35). Тогда же по указке СНК была предпринята попытка организации широкомасштабного товарообмена с деревней, которая благополучно провалилась, поскольку, как впоследствии признавал ее непосредственный руководитель М. И. Фрумкин: «Вся постановка товарообмена исключала возможность проведения государством товарообменных операций» (36). Большевиков в первую очередь интересовало не развитие экономических отношений, а развитие социальной революции в деревне.
Заметным явлением в историографии на рубеже 80—90-х годов стал авторский дуэт Г. А. Бордюгова и В. А. Козлова, который энергично воздействовал на ход дискуссий по истории первых лет Советской власти, и если не увлекал за собой весь исторический цех, то уж точно, что втягивал его в дискуссионный и исследовательский водоворот. Живость языка, полемическая форма изложения, а также принадлежность к так называемому «альтернативному» направлению способствовали должному отражению в их работах динамичных общественных процессов периода военного коммунизма, метаморфоз большевистской политики и социальных колебаний эпохи революции и гражданской войны: попытки большевистского правительства отойти от тотального огосударствления хозяйственной жизни в конце 1918 — начале 1919года; «новые возможности» в начале 1920 года и инерция бюрократической машины; заслуживает внимания нечас

ГЛАВА I
тая в то время среди профессиональных историков трактовка бюрократии как особой социальной силы, препятствовавшей своевременному переходу общества к новой экономической политике (37).
Однако эти авторы творили в «социалистической клетке», несмотря на то, что ее стенки они постарались раздвинуть максимально широко. Сейчас уже утрачен смысл занимавших их поисков «деформаций» социализма или социалистических «альтернатив» реальному историческому опыту. Вопрос стоит ребром: насколько в настоящее время для науки пригодна старая формационная теория с ее понятиями социализма и капитализма и что должно прийти взамен? И хотя у всей мировой общественной науки пока нет сил, чтобы опрокинуть этот вопрос с ребра, ясно, что продолжать говорить о «деформациях» «военного коммунизма» (38) с точки зрения какой-то идеальной социалистической теории — бесцельно и искать альтернативу уже прошедшим событиям — бесполезно.
В непосредственной связи с альтернативистскими увлечениями авторов находится их толкование некоторых спорных вопросов истории военного коммунизма. Бордюгов и Козлов не миновали «ловушки» «Очередных задач» и даже категоричнее, чем все остальные, утверждали, что «весной 1918 г. (вплоть до начала чехословацкого мятежа и создания комбедов) большевики стояли накануне нэпа, а вовсе не "военного коммунизма"» (39). Якобы «мирная передышка весны 1918 г., заключение Брестского мира позволили сделать первый черновой набросок долговременной экономической и политической программы, соединяющей устремленность к социалистическим целям с грубой прозой реальной действительности» (40).
На наш взгляд, авторы чересчур поспешно расправились с противоречащими этой точки зрения аргументами: «Тенденция распространения уравнительных "военно-коммунистических" мер из сферы потребления в сферу производства, по сути, блокируется установкой Ленина на восстановление сдельных форм оплаты труда». Идея по- » головного объединения населения в потребительские коммуны «блокируется достигнутым весной 1918 года компромиссом с руководителями кооперации» (41). Ленинский проект партийной программы, в котором предполагалось «тотальное огосударствление всех сторон общественной жизни», перечеркивается вопросом: «Надо ли преувеличивать значение такого рода программ?» (42). Справедливо сказано, но тогда возникает другой вопрос: а надо ли преувеличивать значение программ другого рода? Линию, выработанную в отношении буржуазии, Ленин неразрывно сочетал с экстремизмом в отношении крестьянства, который железно «заблокировал» все компромиссные пред
28

_____ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
29
положения. Товарообмен весны 1918 года Бордюгов и Козлов оценивают как «меру весьма далекую от будущей продовольственной разверстки» (43), но упомянутый Фрумкин сам квалифицировал свое детище «как попытку государства использовать снабжение товарами крестьянства в целом для усиления заготовок в принудительном порядке» (44). То есть тем, чем в более рельефном варианте и характеризовалась продразверстка.
Бордюгов и Козлов слишком великодушно выдают индульгенцию Ленину: «Совсем не большевики виноваты в сохранении «военно-коммунистических» тенденций в недрах советского общества весны 1918 г. В том была виновата война и надвигавшийся на страну голод» (45). «Ведь еще 29 апреля 1918 г.,— пишут они,— когда Ленин выступал во ВЦИК с докладом об очередных задачах Советской власти, ни о какой продовольственной диктатуре речи не было» (46). По версии авторов, она срочно стала в повестку дня после взятия немцами и гайдамаками Ростова и перекрытия каналов продовольствия с Северного Кавказа.
Это не так. Речь была, и держал ее главный разработчик продовольственных декретов, непременный участник заседания Совнаркома, А. И. Свидерский. Уже 27 апреля в выступлении на сессии московских продовольственников он сообщил о серии готовящихся проектов по организации крестьянской бедноты и продовольственных отрядов (47) .
В чем безусловно правы Бордюгов и Козлов, так это в том, что остановить гражданскую войну было нельзя (48). Порожденная социальными противоречиями царизма и войной разруха рано или поздно толкнула бы город на деревню. Объективно революция была призвана вывести страну из кризисного тупика, но история совершает свои необходимые движения, усеивая путь миллионами человеческих жертв. Человеку, будь он даже историк, трудно это принять, это вызывает протест и желание поспорить с историей, найти альтернативу. Мы солидарны с авторами в том, что как бы ни было трудно, но историку следует отмежевываться от политика, идеолога, моралиста. Необходимо уходить от позиций, которые благодетельны, но бесперспективны с научной точки зрения. Вместе с тем долгом исторической науки была и остается объективная оценка роли личности в истории, особенно тех, кто, как первые христианские пастыри, призывали людей идти на смерть с улыбкой на лице, обещая вечное блаженство в будущей жизни.
В качестве характерной черты новейшей историографии военного коммунизма должно отметить, что 99.9%, исследователей периода со

ГЛАВА I__
30
глашаются, что в основе большевистской политики имелась не только вынужденная разрухой и войной необходимость, но присутствовали и доктринальные корни (49). «Ригоризм организаторов советской продовольственной политики (они не останавливались и перед угрозой перенесения гражданской войны в деревню), думается, объяснялся их идеологической ориентацией»,— пишет Ю. А. Давыдов (50). «Не отрицая отчасти вынужденного характера "военного коммунизма",— полагает С. В. Леонов,— следует признать, что во многом эта политика была обусловлена приобретенной большевиками верой в могущество государственного принуждения, в то, что именно велениями пролетарского государства можно непосредственно перейти к социализму и коммунистическому распределению» (51).
Особенно обращают на себя внимание современные высказывания такого автора, как Е. Г. Гимпельсон. В одной из статей 1986 года он строго спрашивал: где, в каких документах партии, выступлениях Ленина периода гражданской войны говорится о планах ускоренного перехода к коммунистическому производству и распределению? (52). Тогда многие простодушно стали искать и указывать страницы в синих и красных книжках, но теперь оказалось, что то была шутка. Вопрос носил риторический характер, и ответ на него дал сам автор (почти десять лет спустя). В недавно вышедшей книге «Формирование советской политической системы», которая представляет собой свод работ по проблеме, опубликованных им за последние годы, Гимпельсон заявляет, что лидеры большевизма, «оказавшись во главе государства... возомнили, что в состоянии "ускорить постепенность" и путем скачка "спрямить" путь в будущее, сразу вводя элементы "антибуржуазного" характера». Это нашло отражение в написанном Лениным в декабре 1917 года проекте декрета о потребительских коммунах и практически претворялось в так называемой красногвардейской атаке на капитал (53).
Однако незачем останавливаться на достигнутом. Кому, как не историкам, известно, что застой губителен. К примеру, в уже упоминавшейся работе Булдакова и Кабанова можно прочесть: «Несомненно, что "военный коммунизм" вознесся на волне утопий, этих непременных спутников революционных потрясений» (54). Конечно, отрадно видеть, что существуют еще идеалисты, во всяком случае, люди способные полагать идеи самостоятельным основанием для общественного движения. Между тем признания идей и разоблачения утопий на сей день недостаточно. Уже несколько лет назад, еще перестроечная публика требовала теплой, живой крови вместо борьбы с призраками. А историки все продолжают носить на выставку веру,

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
31
утопию, фантазию, идею и т. п. Давно пора под большевистское и вообще бюрократическое «экспериментаторство» и утопии подвести прочное материальное основание.
В основании политики военного коммунизма одной из причин ее бурного развития были еще не осознанные до конца, но вполне материальные интересы нового государственного аппарата, новой касты государственных управленцев (55). Ленин когда-то сказал по адресу царизма, что каким бы прогнившим ни был режим, каким бы шатким он ни казался со всех сторон, все равно он держится на чьем-то классовом интересе. Смотри, кому это выгодно, учил Ленин. Кажется, нет ничего сложного в мысли, что советский строй являлся системой, скрепленной прежде всего классовым интересом стратифицированного слоя государственного чиновничества и развившейся в режим государственного абсолютизма. Этого никто не отрицает в отношении застойных времен, но, вероятно, революционный кумач имеет свойство закрывать глаза и уши исследователям на очевидные вещи.
Новый класс создавал свое абсолютное господство в обществе через установление всеобъемлющей централизованной системы, и на определенном этапе этот процесс сопрягался с объективной потребностью страны в ликвидации революционной анархии и восстановлении государственности. Вопросам становления системы государственного абсолютизма посвящена работа С. В. Леонова, в которой автор делает вывод: «Октябрьская революция, представлявшаяся большевикам как путь к подлинной демократии, как антибюрократический переворот, оказалась на деле дорогой к диктатуре, к установлению бюрократической системы еще более мощной, чем в царской России» (56). Вывод, конечно, не нов, но на общем фоне разливавшегося в недавние времена осуждения тоталитарной системы статья Леонова выгодно отличается тем, что детально показывает эволюцию Ленина и большевиков во взглядах на государство и формы его устройства после социальной революции в связи с условиями и реальной практикой государственного строительства — от иллюзий в отношении фабзавкомов и самоуправления к воплощению установки на передачу функции власти партийному аппарату.
Но погружение в объективные условия возымело и обратный эффект. Причины установления бюрократической системы автор усматривает во внешних условиях: хозяйственном кризисе, обострении социальных противоречий, низком культурном уровне масс и т. п. Под подобным выводом с радостью подписался бы любой прошлый и ныне здравствующий бюрократ. Применительно к истории революции было бы существенней проанализировать то, как характер

ГЛАВА I
и идеология ленинской партии органически наложились на истори ческую специфику российского общества, издавна культивировавшего авторитарные формы правления. В иных случаях автор не рискует быть в определениях смелее своих персонажей и утверждает, что к 1919 году в стране сложилась платформа политического устройства, которая получила название «диктатура партии». Да с этим бы поспорил не только какой-нибудь «децист», сам Ленин характеризовал сложившуюся форму власти как «олигархию». О том, что партия как таковая не имела отношения к власти, говорит хотя бы пресловутый вопрос о «верхах и низах» в партии на упоминаемой в статье IX конференции РКП (б).
Формирование советской политической системы оставалось главным предметом исследования Е. Г. Гимпельсона. И это понятно, ведь ранее, поясняет он, «в исторических работах господствовала тенденция изображать реальные процессы таким образом, будто бы они полностью были тождественны принятому закону» (57). А ныне времена другие, сейчас можно сказать, что «идея "диктатуры пролетариата" предполагала, что субъектом власти является рабочий класс. На деле таковым он не являлся. Он даже не влиял на дзбрание партийных органов, особенно центральных, и не мог контролировать их деятельность» (58).
Насколько быстро времена меняются, можно убедиться по тому, что автор на сей день уже успел пересмотреть свои самые недавние утверждения. Так, в статье Гимпельсона за 1989 год еще читаем, что советское государство создавалось на основе фундаментальных ленинских принципов: полновластие Советов, всемерное участие трудящихся в управлении, союз рабочего класса и крестьянства; конституция 1918 года зафиксировала политическое равноправие граждан и т. п. (59), Однако в его недавно вышедшей книге от указанной гармонии не осталось и следа.
Далее, в статье 1989 года говорится, что процесс становления однопартийной системы развивался естественным путем. Партия большевиков с самого начала предлагала мелкобуржуазным партиям сотрудничество на советской платформе, однако те предпочли вместе с открытой контрреволюцией вести войну против Советской власти. Факты говорят о том, поясняет Гимпельсон, что не любые формы выступления «антисоциалистической оппозиции», а вооруженные — определили ее судьбу, да к тому же в момент исключения правых эсеров и меньшевиков из Советов в июне 1918 года их там и оставалось-то немного. «Разуверившись в этих партиях, трудящиеся редко отдавали им предпочтение» (60).
32

ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
В книге же факты у Гимпельсона начинают говорить по-другому: в крупных городах, промышленных центрах эти партии продолжали иметь значительное количество голосов в Советах (следуют цифры), но, «опираясь на государственный аппарат, большевики систематически подавляли своих социалистических оппонентов» (61). Кроме этого, своей книгой автор совершенно запутывает читателя относительно характера меньшевиков и эсеров — кто они, эти хамелеоны: «антисоциалистическая оппозиция» или «социалистические оппоненты»? Но оставим досадные неловкости, в конце концов все подлежит развитию, в том числе и научные взгляды.
Обращаясь к экономическим проблемам по истории военного коммунизма, приходится признать, что здесь самая примечательная работа за последнее время принадлежит американскому исследователю Л. Ли — «Хлеб и власть в России, 1914—1921» (62). Избранная точка зрения позволяет автору проникнуть в суть социально-экономических противоречий периода. Анализируется двойственный характер продовольственной политики большевиков, выделяются формы продовольственной диктатуры. Используемое в книге понятие «retreat to rasverstka» (отступление к разверстке) свидетельствует о том, что для западных исследователей продразверстка вышла из образа некоего ужасного коммунистического жупела и они начинают тонко понимать нюансы продовольственной политики военного коммунизма.
Отечественных же исследователей наша либерально-революционная современность будоражила заявками по части изучения состояния рынка в условиях жесткого государственного регулирования экономики при военном коммунизме. Вопросы кооперации, кооперативного рынка затрагиваются в упомянутой монографии Гимпельсона и статье С. В. Веселова, в которых прорисовывается картина поэтапного огосударствления кооперации и превращения ее в механизм государственной распределительной системы. Эпизоды кооперативной политики большевиков, нашедшие отражение в статье Веселова, лишний раз подчеркивают правильность той точки зрения, что военно-коммунистические мероприятия, не всегда успешные, соввласть стала предпринимать в первые же недели своего существования (63).
В статье Л. И. Суворовой о рыночной экономике в период военного коммунизма (64) сделана попытка разграничить сферы частного (легального) и черного (нелегального) рынков. Однако, эта попытка ровным счетом ни к чему не привела. Кстати, такой же бесплодной она была и для своего времени, поскольку, как признает и сам автор, частный рынок фактически трансформировался в черный и «разграничить сферы деятельности частного и "черного" рынков достаточно
33

ГЛАВА I
--.——
34
сложно» (65). Да, прибавим, и не нужно, как не нужно это было советским чиновникам в ту пору. В их терминологии отсутствовало подобное тонкое разделение легального и нелегального рынков, он попросту носил название «вольного рынка». Публикация Суворовой пестрит пробелами в фактической информации. К примеру, утверждается, что декретивное ограничение государством сферы рынка привело к тому, что исчезли рынок капитала, рынок средств производства и т. п. «Товарный рынок приобрел чисто потребительский характер», то есть охватывал только продовольствие и ширпотреб (66).
По этому поводу невозможно использовать все многочисленные аргументы в доказательство того, насколько глубоко заблуждается автор статьи. Приведем лишь слова наркома юстиции Крыленко, возглавлявшего в 1920 году специальную комиссию ВЦИК по борьбе со спекуляцией. Выступая на одном из пленумов ВЦИК, он говорил, что Сухаревка — это не примитивная форма торговли, как считают некоторые товарищи. «Это есть не что иное, как возродившаяся вновь частно-капиталистическая торговля со всеми ее основными признаками, т. е. с крупным массовым предложением, с крупным оптовым спросом и с большой, великолепно развитой агентурой, как по сбыту, так и по заготовке... Товары, предлагаемые на Сухаревке,— мануфактура, машины, станки, электрические принадлежности, бумага, ткань... Если мы посмотрим, что нелегальная агентура или легальная агентура существует в бесконечном количестве кооперативных организаций и упродкомов, то мы поймем, что здесь все формы, на которых раньше существовал капиталистический товарооборот» (67). Чекистские источники могли бы предоставить богатую информацию относительного того, что во время гражданской войны на советской территории жил полнокровной жизнью рынок земельных угодий, строений, предприятий, ценных бумаг и прочего. К примеру, в июне 1919 года, в период военных успехов контрреволюции, ВЧК отмечала, что уже около месяца в Москве и Петрограде идет усиленная покупка всего национализированного. Владельцы национализированных домов продают их под расписку и получают за это наличными крупные суммы. «То же самое наблюдается со всеми имениями, фабриками и т. п.» (68).
Неточны сведения Суворовой относительно того, что Ленин считал эмиссию мерой вынужденной и временной, что «правительство пыталось остановить инфляцию путем прекращения денежной эмиссии» (69). Пытаться-то оно пыталось, но конечная цель финансовой политики Совнаркому представлялась иной, нежели укрепление денежной системы. «Наша цель как-нибудь удержать нашу денежную систему

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
#
35
от абсолютного обесценивания не только в центре, но и на окраинах, пока не наступит момент, когда можно будет без них (денег) обойтись»,— говорил наркомфин Крестинский в июне 1920 года. «После ряда разговоров с Владимиром Ильичем я пришел к убеждению, что не нужно делать экспериментов, а есть выход один: в аннулировании денежной системы вообще» (70).
В более узком, специфическом плане проблемы рынка в период военного коммунизма рассматривает А. Ю. Давыдов (71). В его статье традиционно подчеркивается огромная роль мешочничества в снабжении продовольствием населения городов и потребляющих регионов Советской России. В отношении самой военно-коммунистической политики автор категоричен. Он считает, что попытки замены торговли планомерным, организованным в общегосударственном масштабе распределением продуктов вели к тому, что с мешочничеством сражались с ожесточением и упорством «даже тогда, когда бессмысленность этой борьбы становилась очевидной» (72).
В череде публикаций по тематике военного коммунизма особняком стоит объемистая монография ростовского историка Н. С. Присяжного «Экономическая чума: Военный коммунизм в России (Историко-эко-номический анализ. 1918—1921 гг.)». По представлению самого автора: «В основу исследования положен историко-экономический анализ военного коммунизма на примере деятельности системы ЧУСО» (Чрезвычайного уполномоченного СТО по снабжению Красной армии и флота — Чусоснабарм) (73). Впечатляет значительный объем впервые возделанного архивного материала, положенного в основу книги, где, по существу, фундаментально разработана оригинальная тема — история становления и функционирования органов чрезвычайного снабжения, которая до сего времени попадала в поле зрения историков периода лишь эпизодически и незначительно. Работы, подобные книге Присяжного, способны надолго сохранять свое научное значение, хотя бы в силу редкого по объему использованного фактического материала.
Однако трудно согласиться с сознательным отказом автора от поиска принципиальных обобщений по вопросам истории военного коммунизма (74). Это ослабляет его позиции. Он, конечно, увлечен новым материалом, открывшимся в процессе исследования, но Нельзя сводить всю проблематику военного коммунизма и его экономики только к чрезвычайным органам снабжения, которые являлись лишь частью системы. Военный коммунизм был «военным» не потому, что осуществлялся в армии и смежных структурах, а потому, что возник и прогрессировал в условиях войны по всему спектру социально-v экономических отношений в обществе.

ГЛАВА!__
36
Социальные аспекты истории российского военного коммунизма, к сожалению, продолжают пока почти целиком находиться в компетенции зарубежных исследователей. Заметно, что они перемещаются из узкой сферы высокой государственной политики и становятся «ближе к человеку». Запад, как всегда, практически выполняет выпестованные у нас человеколюбивые лозунги, в ^то время как Россия неизменно берется за реализацию инородного экстремизма. В последнее время за рубежом появились интересные работы, посвященные как комплексному изучению социальной динамики революционного периода, так и конкретным общественным слоям и группам (75). Особое, конечно, внимание западных исследователей привлекает русское крестьянство в связи с его самобытностью, численностью и сыгранной им ролью в революции. О. Файджес в книге «Крестьянская Россия, гражданская война: Поволжье в революции, 1917—1921» анализирует развитие ситуации в поволжской деревне, которая, как известно, в течение войны послужила базой для противоборствующих сил и режимов, а все в итоге завершилось для нее беспрецедентным по масштабам голодом (76). Оригинальным представляется подход Б. Патенауда, который продолжает тему идеальных корней специфики российской истории в статье, название которой можно вольно перевести как «Крестьянин в русской душе: утопическая сущность военного коммунизма» (77).
Но, как видно, самих русских загадки собственной души пока занимают гораздо меньше по сравнению с более осязаемыми основаниями отечественной истории. В понимании сути политики и системы военного коммунизма не меньшее значение, чем вопросы, касающиеся ее происхождения, имеет проблема отказа от политики военного коммунизма и переход к нэпу. Вокруг нее в свое время кипели нешуточные страсти, ломались копья и рубились головы осмеливавшимся увязывать переход к новой экономической политике с чем-либо иным, кроме дальновидного решения Ленина и партии, принятого непосредственно после окончания гражданской войны с буржуазно-помещичьей контрреволюцией. В 1989 году В. 3. Дробижев осторожно обращал внимание на то, что «подавляющее большинство исследователей не дают ответа на вопрос о природе и особенностях "механизма" перехода от политики "военного коммунизма" к нэпу. Как правило, источник перестройки экономической политики историки находят в факторах внешнего по отношению к самой экономической политике порядка, а не в уровне соответствия или несоответствия механизма хозяйствования задачам и условиям экономического строительства» (78).

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
Историки и не давали ответа, поскольку в тогдашнем руководстве КПСС одним из наиболее расхожих аргументов в идеологическом обосновании перестройки фигурировал тезис о добровольной и предусмотрительной инициативе ленинского ЦК по введению в стране нэпа. В конце 80-х годов многим историкам была памятна статья Е. Бугаева «Странная позиция», опубликованная в 1984 году в «Коммунисте» по поводу публикации Е. А. Амбарцумова «Анализ В. И. Лениным причин кризиса 1921 года и путей выхода из него» в журнале «Вопросы истории» (79). Амбарцумов предпринял попытку указать источник кризиса в политике большевистского руководства — «в непригодности старых методов, прежней концепции развития, в неумении быстро перестроиться применительно к новой обстановке» (80). «Коммунист» выразил негодование: главное в кризисе 1921 года — заговор контрреволюции, «при чем здесь политические кризисы при социализме»! (81)
Надо ли говорить, какое значение в то время имела критика в главном. теоретическом издании ЦК КПСС, когда было твердо указано, что вопрос о причинах и обстоятельствах перехода к нэпу «давно и всесторонне рассмотрен и решен теорией и общественной практикой» (82). Однако, как сейчас видно, насчет и теории, и особенно общественной практики сказано было явно преждевременно. После некоторого застоя в разработке темы стали опять пробиваться новые тенденции. Вопросам предпосылок и условий перехода к нэпу с точки зрения борьбы партийных «низов» против аппаратно-бюро-кратической прослойки в РКП(б), окостеневшей во время военного коммунизма, была посвящена коллективная статья Г. А. Бордюгова, Е. А. Котеленец, А. М. Подщеколдина и Н. С. Симонова «От какого "единства" мы отказываемся?» (83).
В числе прочих появилась и наша статья «С чего начинался нэп», которая преследовала цель подчеркнуть, что переход к новой экономической политике стал возможен только в результате широкого общественно-политического давления на большевистское руководство, причем со стороны не только крестьянства и рабочих, но и определенной части партии и госаппарата. Были затронуты проходившие в течение 1920 года в партийно-государственной среде дискуссии о необходимости изменения крестьянской политики партии и выделена позиция Ленина, которая свидетельствовала о том, что именно он на протяжении долгого времени являлся главным противником нэпа и только в начале 1921 года резко изменил свою позицию. Эта точка зрения получила развитие в других публикациях автора (84).

В начале 90-х годов, в связи с переломом в общественно-политической жизни страны, ученые приобрели возможность без оговорок и реверансов писать о том, что весной 1921 года потребовался глубокий социально-политический и экономический кризис, угроза потери власти, чтобы большевистское руководство осознало неизбежность поворота в политике (85). С другой стороны, печально, что этот далеко не оригинальный вывод остается как бы в ряду последних достижений отечественной исторической мысли по периоду военного коммунизма в России. Для западных исследователей это давно пройденный этап, и внимание к нему в настоящее время пробуждается лишь в связи с потребностью детализации некоторых аспектов перехода к нэпу.
В частности, Р. Гиммер задался целью уточнить взгляды Сталина на переход от военного коммунизма к новой экономической политике (86), но избрал чересчур прямолинейный подход к его личности — ему кажутся недобросовестными публичные заявления Сталина, содержащие безусловное одобрение перемен в политике партии в начале 1921 года. Автор слишком упрощенно приближает сталинскую революцию сверху 30-х годов к его позиции в период военного коммунизма и полагает, что в годы войны Сталин являлся ревностным проводником принципов военного коммунизма, а нэп всегда был ему не по душе.
На самом же деле в течение всей гражданской войны Сталин находился в лагере непримиримых противников продовольственной диктатуры. Он отнюдь не был дилетантом в области отношений с крестьянством после партийных поручений по хлебозаготовкам в Поволжье в 1918 году и на Украине в 1919 году, но, как обычно, оставался немногословен и лишь иногда разражался настоящей грубой бранью в адрес наркома Цюрупы, его аппарата и всей продовольственной диктатуры Наркомпрода в целом. Это в свое время отчетливо зафиксировалось — начиная с детского восприятия Сталина сыном Цюрупы (87) и заканчивая протоколом пленума ЦК в апреле 1919 года (88).
Случай со Сталиным касается не только его одного. Любопытно, как, например, тот же Бухарин из знаменосца военного коммунизма через несколько лет воплотился в свое знаменитое «Обогащайтесь!», а Сталин, напротив, из нэповца времен гражданской войны — во вдохновителя «революции сверху». Таких ярких примеров мы могли бы начесть предостаточно, чтобы иметь право поставить вопрос о существовании закона некоей парадоксальной трансформации идей и личностей в эпоху революции. 38

ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: И<\КЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
Отечественным историкам в свою очередь свойствен своеобразный «синдром», который получил отчетливое выражение в книге Присяжного. Он заключается в принципиальном нежелании прикасаться к вопросам теории. Наблюдается откровенный или бессознательный уход историков от общетеоретических и идеологических вопросов, что объясняется понятным нежеланием вставать под хоругви или косвенно играть на руку современным политическим течениям. Происходит переключение внимания в сторону углубления и детализации известных аспектов истории периода, расширение их фактологической базы, и это своеобразное «схимничество» приносит плоды. Например, появились интересные публикации по знаменательным событиям заключительного этапа военного коммунизма и кризиса начала 1921 года — так называемой антоновщине и Кронштадтскому мятежу. Публикации вовлекают в научный оборот архивный материал, который либо существенно подкрепляет сделанные раньше выводы и предположения, либо открывает неизвестные грани истории этих явлений.
Выделилась группа исследователей, активно разрабатывающих вообще «тамбовскую» тематику (С. А Есиков, В. В. Канищев, Л. Г. Протасов). В ее распоряжении — богатые местные архивы. На их основе изданы работы, существенно расширяющие новый взгляд на историю антоновского восстания, а также развивающие тему в плане изучения последствий и отзвуков антоновщины в период нэпа (89). Весьма интересна публикация, посвященная организации и деятельности Союза трудового крестьянства в Тамбовской губернии в 1920—1921 годах, которая впервые предметно исследовала его происхождение и роль. Исследования тамбовских и московских историков фундаментально закреплены в сборнике документов «Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919—1921 гг.» (90).
Заметной работой в этом ряду стала серия документов, опубликованная в журнале «Вопросы истории» под заголовком «Кронштадтская трагедия 1921 года» (91). Она включает в себя материалы из президентского архива и архива госбезопасности, которые раскрывают затушевываемые ранее детали подготовки к штурму крепости, настроения в штурмовавших частях Красной армии, а также репрессий в отношении побежденных мятежников.
Обособленно от господствующего направления в исследованиях Кронштадского мятежа стоит любопытная публикация Ю. А. Щетинова «За кулисами Кронштадтского восстания 1921 г.» (92), в центре внимания которой — порядком забытая тема о роли антибольшевистских политических сил в подготовке и развитии мятежа. Приводя
39

ГЛАВА I
эмигрантские источники, автор доказывает, что еще рано «списывать» эту роль в архив лишь как пропагандистское оружие коммунистического режима. Высказывается также предположение о том, что версия о поголовном участии в восстании населения острова — это дело чекистских рук, которым было необходимо обосновать проводимые репрессии и устранить их свидетелей (93).
Статья Щетинова — больше, чем статья о мятеже, здесь чувствуется знамение какого-то нового этапа в историографии, наступающего «на пятки» уходящему этапу «белых пятен», «разоблачительства» и исторических альтернатив. Автор указывает на слабость мятежников, на противоречия в их среде и наперекор всем любителям фантазировать о том, что бы было если бы мятежники победили, доказывает, что они не имели будущего и их поражение закономерно.
Описав за последние годы какой-то романтически-легкомысленный круг, исследователи вновь возвращаются к постижению закономерностей общественного развития. В целом же следует признать, что либеральные потрясения последних лет оказались не столь страшны для историографии, сложившейся в советское время. Думается, что коммунизм «военный» получит свое окончательное толкование в зависимости от того, какую нишу в истории, истории России в частности, займет коммунизм «как таковой», который еще не сказал своего последнего слова. Историческая мысль замерла в ожидании, ожидании как новых фундаментальных открытий в обществоведении, так и нового этапа в самом общественном развитии.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. РЦХИДНИ. Ф. 46. On. 1. Д. 2. Л. 115.
2. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 44. С. 309.
3. Там же. С. 151.
4. Радек К. Пути русской революции // Красная новь. 1921. №4. С. 186—187.
5. Вайсберг Р. Е. Деньги и цены (подпольный рынок в период «военного коммунизма»). М., 1925. С. 9.
6. Айхенвальд А. Военный коммунизм // БСЭ. Т. 12. М., 1928. С. 368—383; Кузовков Д. В. Основные моменты распада и восстановления денежной системы. М., 1925; Покровский М. Советская глава нашей истории // Большевик. 1924. №14. С. 10—19; Попов Н. Н. Очерк истории Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). М., Л., 1926; Троцкий Л. Д. Речь на IV конгрессе Коминтерна // Бюллетень IV конгресса Коминтерна. 1922. №10. С. 4; Флеровский И. Октябрьская революция и новая экономическая политика. М., 1923; История ВКП(б). Т. IV. Под общей редакцией Е. Ярославского. М., Л., 1929.
7. Ларин Ю. Классовая смычка // Правда. 1923. 15 апреля; Его же. Вопросы крестьянского хозяйства. М., 1923. С. 132; Его же. Автобиография // Деятели
40

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
СССР и революционного движения России. Энциклопед. словарь Гранат. M.f 1989. С. 486.
8. Десятый съезд РКП(б). Стен, отчет. M.f 1963. С. 349.
9. Троцкий Л. Д. Новый курс. М, 1924. С. 57—58; Его же. Сочинения. Т. XVIII. Ч. 2. М., Л., 1926. С. 543—544; Его же. Моя жизнь. М., 1991. С. 441.
10. Сталин И. В. Сочинения. Т. 6. С. 37.
11. Крицман Л. Героический период великой русской революции. М., Л., 1926. С. 77.
12. Квиринг Э. И. Очерки развития промышленности в СССР. 1917—1927. М., Л., 1929. С. 38.
13. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 251. Л. 102 об.
14. Указ. соч. С. 397.
15. Берхин И. Б. Ленинский план построения социализма. М., 1960; Биллик В. И. В. И. Ленин о сущности и периодизации советской экономической политики в 1917—1921 гг. и о повороте к нэпу // Исторические записки. Т. 80. 1967; Генкина Э. Б. Государственная деятельность В. И. Ленина в 1921—1923 гг. М., 1969; Гладков И. А. Очерки советской экономики. 1917—1920. М., 1956; Лященко П. И. История народного хозяйства СССР. Т. 3. Социализм. М, 1956; Поляков Ю. А. Переход к нэпу и советское крестьянство. М.г 1967; Спирин Л. М. Классы и партии в гражданской войне в России. М., 1968 и др.
16. Первая, робкая попытка реанимации ленинских высказываний об имевших место в период военного коммунизма ошибочных расчетах возможности непосредственного перехода к социализму прозвучала несколько ранее, уже в период послевоенного смягчения сталинского режима. См.: Генкина Э. Б. К истории выработки ленинского плана социалистического строительства // Вестник Московского ун-та. 1947. №11. С. 34.
17. Гимпельсон Е. Г. «Военный коммунизм»: политика, практика, идеология. М„ 1973.
18. Амбарцумов Е. А. Ленин и путь к социализму. М.( 1982; Дмитренко В. П. Советская экономическая политика в первые годы пролетарской диктатуры. N1 . 1986; Кабанов В. В. Крестьянское хозяйство в условиях «военного коммунизме«>. М., 1988; Юрков И. А. Экономическая политика партии в деревне. 1917—1920. М.г 1980.
19. Мельник В. Продразверстка до ее декретирования // Проблемы экономики. 1935. №6.
20. Попов Н. Н. Указ. соч. С. 232.
21. Сарабьянов В. Л. Популярные очерки по экономической политике. М., Л., 1925. С. 28.
22. Бочкарев М. Военный коммунизм // Исторический журнал. 1939. №9. С. 140.
23. Соколов С. А. В. И. Ленин и хозяйственное строительство в годы гражданской войны. Саратов. 1969. С. 48. (Он же в другой работе говорит поистине чудесные вещи: «Политики «военного коммунизма» вообще нельзя обнаружить до введения продовольственной разверстки». См. «К вопросу о сущности политики «военного коммунизма» в кн. «В. И. Ленин о некоторых проблемах истории». Саратов. 1970. с. 46.)
41

ГЛАВА I
24. Покровский М. Н. Советская глава нашей истории // Большевик. 1924. №14. С. 16.
25. May В. А. Реформы и догмы. 1914—1929. М., 1993. С. 57.
26. Дмитренко В. П. «Военный коммунизм», нэп... // История СССР. 1990. №3. С. 6.
27. Берхин И. Б. Так что же такое «военный коммунизм»? // История СССР.
1990. №3. С. 139.
28. Дмитренко В. П. Указ. соч. С. 4.
29. Булдаков В. П., Кабанов В. В. «Военный коммунизм»: идеология и общественное развитие // Вопросы истории. 1990. №3. С. 45.
30. Там же. С. 42. См. другие публикации Булдакова и Кабанова по вопросам военного коммунизма: «Военный коммунизм»: агрессия идеи // Вестник высшей школы. 1990. №11; Жив ли «военный коммунизм»? // Военный коммунизм: как это было. М., 1991; Истоки и смысл «военного коммунизма» // Татьянин день. 1992. №3; Диктатура доктрины // Родина. 1992. №3.
31. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 265.
32. Поляков Ю. А. Гражданская война в России (Поиски нового видения) // История СССР. 1990. №2. С. 107.
33. Дементьев Н. Е. К оценке земельной и продовольственной политики - Советской власти в 1917—1918 годах // Вопросы истории. 1991. №4-5. С. 204.
34. Шевоцуков П. Гражданская война. Взгляд через десятилетия // Свободная мысль. 1992. №10. С. 76.
35. ГАРФ. Ф. 130. Оп. 2. Д. 265. Л. 17.
36. Цит. по «Наше Отечество. Опыт политической истории». Т. 2. М.,
1991. С. 42.
37. История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства. М., 1991. С. 115.
38. Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. М., 1992. С. 196.
39. История Отечества: люди, идеи, решения. С. 49.
40. Там же. С. 52.
41. Там же. С. 56—57.
42. Там же. С. 55.
43. Там же. С. 56.
44. Цит. по «Наше Отечество. Опыт политической истории». С. 42.
45. История Отечества: люди, идеи, решения. С. 61.
46. Там же.
47. ЦГАМО. Ф. 2052. On. 1. Д. 68. Л. 13 об.
48. Бордюгов Г. А, Козлов В. А. История и конъюнктура. С. 300.
49. См.: Берхин И. Б. Так что же такое «военный коммунизм»? // История СССР. 1990. №3. С. 131—132; Давыдов А. Ю. Мешочничество и советская продовольственная диктатура. 1918—1922 годы // Вопросы истории. 1994. №3. С. 46; Поляков Ю. А. Указ. соч. С. 107; Нежинский Л. Н. Внешняя политика Советского государства в 1917—1921 годах: курс на «мировую революцию» или на мирное сосуществование? // История СССР. 1991. №6. С. 5; Булдаков В. П., Кабанов В. В. «Военный коммунизм»: идеология и общественное развитие. С. 43, 56; Дмитренко В. П. Указ. соч. С. 8; Леонов С. В. Советская государственность:
42

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
43
замыслы и действительность (1917—1920) // Вопросы истории. 1990. №12. С. 41; Трукан Г. А. Путь к тоталитаризму. 1917—1929 гг. М.г 1994. С. 54; и др.
50. Давыдов А. Ю. Указ. соч. С. 46.
51. Леонов С. В. Указ. соч. С. 41.
52. Гимпельсон Е. Г. К вопросу о «военном коммунизме» // Вопросы истории КПСС. 1986. №6. С. 73.
53. Его же. Формирование советской политической системы. М., 1995. С. 96.
54. Булдаков В. П., Кабанов В. В. «Военный коммунизм»: идеология и общественное развитие. С. 56.
55. Наше Отечество. Опыт политической истории. С. 76. и 56. Леонов С. В. Указ. соч. С. 45.
57. Гимпельсон Е. Г. Влияние гражданской войны на формирование советской политической системы. 1918—1920 гг. // История СССР. №5. С. 3.
58. Его же. Формирование советской политической системы. С. 112.
59. Его же. Влияние гражданской войны... С. 4.
60. Там же. С. 8.
61. Его же. Формирование советской политической системы. С. 47.
62. Lih L. Bread and Authority in Russia, 1914—1921. Berkeley, 1990.
63. Веселов С. В. Кооперация и Советская власть: период «военного коммунизма» // Вопросы истории. 1991. №9-10. С. 26.
64. Суворова Л. И. За «фасадом» «военного коммунизма»: политическая власть и рыночная экономика // Отечественная история. 1993. №4.
65. Там же. С. 55.
66. Там же. С. 51.
67. РЦХИДНИ. Ф. 94. Оп. 2. Д. 30. Л. 114.
68. Там же. Ф. 17. Оп. 66. Д. 65. Л. 54.
69. Суворова Л. И. Указ. соч. С. 50.
70. РЦХИДНИ. Ф. 94. Оп. 2. Д. 30. Л. 92.
71. Давыдов А. Ю. Указ. соч.
72. Там же. С. 47.
73. Присяжный Н. С. Экономическая чума: военный коммунизм в России (Историко-экономический анализ. 1918—1921 гг.). Ростов н/Д, 1994. С. 6.
74. Там же. С. 3.
75. Siegelbaum L. Soviet State and Society Between Revolutions, 1918—1929. N.Y., 1992; Defining and Ignoring Labor Discipline in the Early Soviet Period: The Comrades — Disciplinary Courts, 1918—1922 // Slavic Review, 1992, Winter.
76. Figes O. Peasant Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution, 1917—1921. N.Y., 1989.
77. Patenaude B. Peasants into Russians: The Utopian Essence of War Communism // The Russian Review. 1995. October.
78. РозенбергУ, Дробижев В. 3. Социально-экономическое положение и политика Советского государства при переходе к нэпу // История СССР. 1989. №4. С. 118.
79. Амбарцумов Е. А. Анализ В. И. Лениным причин кризиса 1921 г. и путей выхода из него // Вопросы истории. 1984. №4.
^ 80. Там же. С. 19.

ГЛАВА I
81. Бугаев Е. Странная позиция // Коммунист. 1984. №14. С. 122.
82. Там же. С. 126.
83. Бордюгов Г., Котеленец Е., Подщеколдин А., Симонов Н. От какого «единства» мы отказываемся? // Учительская газета. 1990. 5 июня. №23.
84. Павлюченков С. А. С чего начинался нэп // Неделя. 1989. №15; Его же. Почему вспыхнула «антоновщина»? Дополнительные штрихи к истории восстания // Неделя. 1989. №44; Его же. Начало борьбы за нэп // Аргументы и факты. 1990. №5; Его же. С чего начинался нэп // Трудные вопросы истории. М., 1991; Его же. Военный коммунизм: свобода или необходимость // Наше Отечество. Опыт политической истории. Т. 2. М., 1991; Его же. Десятилетие борьбы. Внутрипартийная оппозиция в РКП(б) в период военного коммунизма и нэпа // Власть и оппозиция. М., 1995.
85. Дмитренко В. П. Указ. соч. С. 12; Горинов М. М, Цакунов С. В. Ленинская концепция нэпа: становление и развитие // Вопросы истории. 1990. №4. С. 23; Леонов С. В. Указ. соч. С. 42; Гимпельсон Е. Г. Политическая система и нэп: неадекватность реформ // Отечественная история. 1993. №2. С. 29.
86. Himmer R. The Transition from War Communism to the New Economic Policy: An Analysis of Stalin's Views // The Russian Review. 1994. October.
87. Цюрупа В. А. Колокола памяти. M., 1986. С. 88.
88. Пленум ЦК РКП(б) 13 апреля 1919 г. (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 26. Л. 18 об.)
89. Есиков С. А, Протасов Л. Г. «Антоновщина»: новые подходы // Вопросы истории. 1992. №6—7; Есиков С. А., Канищев В. В. «Антоновский нэп» (Организация и деятельность «Союза трудового крестьянства» Тамбовской губернии. 1920—1921 гг.) // Отечественная история. 1993. №4.
90. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919—1921 гг. («Антоновщина»): Документы и материалы. Тамбов, 1994.
91. Кронштадтская трагедия 1921 года // Вопросы истории. 1994. №4—7.
92. Щетинов Ю. А За кулисами Кронштадтского восстания 1921 г. // Вестник Московского университета. История. 1995. №2, 3.
93. Там же. №2. С. 5.
44

2 С.А.Павлюченков Военный коммунизм в России власть и массы

глава и
МЕТЛМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
Все на свете можно сделать лучше или хуже...
Сальвадор Дали
ВОЕННЫЙ СОЦИАЛИЗМ И ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ
ЩШ ак подчеркивалось, по проблемам военного коммунизма в Рос-ЩШ сии среди исследователей издавна существует множество раз-ногласий, выразившихся в самых противоречивых оценках на страницах политических изданий и исторической литературы. Это было и остается связанным прежде всего с особой принципиальностью вопросов данного периода, из толкования которых неизбежно вытекает и интерпретация советской истории России в целом. Во главе всего комплекса проблем стоит дилемма: Что первичнее? Или военный коммунизм явился неизбежным следствием развязанной гражданской войны, или же, напротив, гражданская война оказалась результатом первых шагов политики военного коммунизма? От выбора точки зрения зависит очень многое, в том числе и определение хронологических рамок периода военного коммунизма. Если благодаря знаменательному X съезду РКП (б), состоявшемуся в марте 1921 года, дискуссий по финальному рубежу эпохи военного коммунизма почти не наблюдается, то по начальной вехе периода существует большое разнообразие мнений. Идеологически это обусловлено тем, как исследователь ск\онен решать поставленный выше вопрос о причинно-следственной связи, и далее от того, какой признак политики и системы военного коммунизма ставится во главу угла, берется за основу хронологии.
По понятным причинам представители советской историографии изначально стремились выписать военному коммунизму более позднее свидетельство о рождении. Некоторые вели отсчет с начала 1920 года,

т. е. с появления планов хозяйственного строительства на основе принуждения и милитаризации труда. Другие склонны напрямую связывать хронологию военного коммунизма с введением в январе 1919 года знаменитой продовольственной разверстки. Третьи указывают на 28 июня 1918 года — момент принятия декрета Совнаркома о национализации крупной промышленности. Постепенно наиболее популярной у советских историков датой утвердился май 1918 года, время провозглашения политики продовольственной диктатуры. Есть и иные точки зрения, менее известные.
Однако все это многообразие взглядов послушно укладывается в общую схему военного коммунизма как следствия начавшейся интервенции и гражданской войны. Сторонники противоположной позиции решительно перешагивают за рубеж 1918 года и непосредственно связывают начало политики военного коммунизма с приходом партии большевиков к власти. Несмотря на принципиальные различия, спор этот можно считать в значительной степени принадлежащим прошлому. Обе точки зрения, по сути, произошли из одного корня — из признания Октябрьской революции и Советской власти качественно новым явлением в истории России, в истории всего человечества. Различие лишь в постановке плюса или минуса к этому общему мнению. Сторонники Октября считали его началом новой эры в развитии человечества, переходом из «царства необходимости в царство свободы». Противники — нарушением всех естественных норм общежития, началом образования тоталитарной системы, построенной на репрессиях, физическом и духовном терроре.
Уходящие в прошлое политические и идеологические страсти уступают место более взвешенному взгляду на события в России в начале XX века. С увеличивающейся исторической дистанции революционные события принимают более «скромный», более частный характер, как события, которые находятся в русле российской исторической традиции и очередной раз подчеркивают присущую ей импульсивность, катастрофичность развития. В основе своей режим государственного абсолютизма советского типа мало чем отличается от режима абсолютной монархии в России, описанной, скажем, французским аристократом де Кюстином в XIX веке. Время само уже воздвигло памятник над общей могилой «белых» и «красных», позволив исторической науке в значительной степени освободиться от политических пристрастий, господствовавших в российском обществе в начале XX столетия. Как сейчас, на исходе XX века, понятно — советский период нашей истории — это не «коммунистический эксперимент», здесь в наиболее обнаженной форме предстала авто-
46

__МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
ритарная традиция русского общества. Об эксперименте можно говорить лишь в том смысле, что влиятельные общественные силы (бюрократия) попытались, вместо кратковременной эксплуатации системы государственного абсолютизма с целью укрепления расшатанного Российского государства, представить ее в качестве «столбовой дороги» всего человеческого общества.
В вопросе о начале политики военного коммунизма выделяется утверждение историка-меньшевика Н. Н. Суханова, который считал, что военный коммунизм был провозглашен сразу после Февральской революции с объявлением государственной хлебной монополии (1). Включенное в уже известный перечень дат, оно ясно указывает на существование некоего глубинного однородного процесса, имевшего место как до, так и после Октябрьской революции, и подтверждает мысль Ф. Энгельса о том, что «hard and fast lines (абсолютно резкие разграничительные линии) несовместимы с теорией развития» (2).
Одряхлевшее романовское самодержавие рухнуло в феврале 1917 года по одной и самой общей причине, заключавшейся в том, что ни до первой мировой войны, ни тем более во время войны оно не сумело справиться с инерцией огромного российского организма, сплотить и направить социально-экономический потенциал общества на преодоление внутренних противоречий и отражение натиска внешнего врага.
Глобальные проблемы зачастую начинают распутываться с самых банальных частностей. Февральские события начались женским криком: «Хлеба! Хлеба!» Временные продовольственные перебои и оказались той апельсиновой коркой, на которой поскользнулся царский режим. Вступая в империалистическую войну, российское общество и правительство рассчитывали, что с продовольствием затруднений не будет. Страна лидировала среди мировых экспортеров зерна, и прекращение экспорта на время войны сулило хлебное изобилие и дешевизну продовольствия. Однако подобные расчеты оказались далеко не верны, уже в конце 1914 года заготовка продовольствия для армии столкнулась с серьезными затруднениями. Первоначально эти затруднения имели чисто спекулятивное происхождение. Помещики, другие крупные держатели хлеба, придерживая запасы, искусственно взвинчивали цены и получали большие прибыли, но по мере втягивания России в войну трудности со снабжением принимали все более основательный характер.
В силу общественного разделения труда, стоимость сельскохозяйственной продукции непосредственным образом зависела от уровня развития и структуры отечественной промышленности. В цене пуда
А7

хлеба, вывезенного на рынок, фокусировалась вся система социально-экономических связей страны. Несмотря на то, что в 1915—1916 годах доля промышленности в общей валовой продукции России достигла наивысшего уровня, промышленность была главным образом ориентирована на военные нужды, техническая оснащенность сельского труда резко ухудшилась. При сокращении выпуска техники и инвентаря и закономерном росте цен на них соответственно возросла трудоемкость и себестоимость сельскохозяйственной продукции. Длительная война самым губительным образом отразилась на балансе народного хозяйства, где значительная его часть, вынужденная работать на потребности фронта, была выключена из процесса общественного воспроизводства, в то же время оставаясь крупным потребителем сырья, продовольствия и изделий легкой промышленности. Поэтому цены на потребительские товары, продовольствие и сырье, подхлестываемые сознательной спекуляцией, транспортными затруднениями и т. п. бедами военного времени быстро поползли вверх.
Дисбаланс экономики и связанные с ним негативные явления были присущи всем странам, втянутым в империалистическую войну. Правительства воюющих держав пытались кредитными эмиссиями направить экономический обмен по нужным каналам, однако увеличение денежной массы грозило в кратчайший срок развалить всю финансово-денежную систему государств, поэтому основным инструментом борьбы с экономическим развалом стало государственное принудительное регулирование хозяйственных отношений.
В России это регулирование в первую очередь коснулось сельского хозяйства. Уже 17 февраля 1915 года вышел указ, предоставлявший право командующим военных округов запрещать вывоз продовольственных продуктов из производящих местностей, утверждать обязательные цены на эти продукты и применять реквизицию в отношении тех, кто упорствовал в их сдаче для нужд армии. Но означенные меры в конечном счете лишь привели к росту спекуляции и дороговизны, поэтому в течение 1915—1916 годов последовал еще ряд конкретных мероприятий по ограничению рынка, организации планового снабжения и ужесточения контроля над ценообразованием сельскохозяйственной продукции, которые также не принесли желаемых результатов. Эти годы представляли собой целую эпопею топтания помещичье-буржуазного правительства перед необходимостью радикального урезания прав помещиков-хлебовла-дельцев на распоряжение своим товаром. Наконец, последним, наиболее решительным шагом царского правительства в этом направлении стало назначение осенью 1916 года на пост министра земледелия
48

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
49
ставленника промышленных кругов А. А. Риттиха, который ввел обязательную поставку хлеба в казну согласно погубернской, поуездной и волостной разверстке. Но с начала 1917 года усиление кризисных явлений и революционного брожения стало опережать запоздалое вступление разверстки в силу. Пресловутая апельсиновая корка уже лежала под ногой монархии.
Временное правительство ознаменовало начало своей деятельности по борьбе с продовольственным кризисом изданием 25 марта 1917 года постановления о государственной торговой монополии на хлеб. По выражению Суханова, хлебная монополия была обязана своим появлением на свет руководителю экономического отдела мень-шевистско-эсеровского исполкома Петроградского Совета В. Г. Громану, который «взял за горло кадета Шингарева (министра земледелия) и выдавил из него хлебную монополию» (3). Закон о хлебной монополии обязывал владельцев предоставлять все имеющееся количество хлеба в распоряжение государства, за вычетом запаса, необходимого для собственных и хозяйственных нужд. Однако и этот энергичный шаг по ограничению прав частных собственников не дал ощутимых результатов, поскольку сохранившийся в нетронутом виде рынок промышленных товаров заставлял владельцев хлеба всеми способами саботировать государственные заготовки по твердым ценам. Ситуация требовала последовательного подчинения государственному регулированию и рынка промышленных товаров. Но на этот раз подошла пора топтания на месте буржуазному Временному правительству.
Безусловно, само правительство ясно понимало необходимость строгого регулирования всех сторон экономической жизни государства «с подчинением всех частных классовых и групповых интересов, каковы бы они ни были, кем бы они ни диктовались, интересам государства», как заявлял сам Керенский (4). Но когда 16 мая исполком Петросовета проголосовал за резолюцию, выработанную под руководством того же Громана, которая содержала программу «регулирующего участия государства» почти для всех отраслей промышленности в распределении сырья, готовой продукции, фиксации цен и т. п., то она не была принята Временным правительством, главным образом вследствие нажима промышленных кругов, стремившихся сохранить свои прибыли в неприкосновенности. Российский буржуа и до и во время войны не на шутку вел борьбу с самодержавием за право наравне участвовать в государственной политике и общественном устройстве. Но он забыл, что в огромной своей части является лишь наростом на налоговом прессе государства на средние и беднейшие слои населения, и почти сразу увял в 1917 году, когда после

ГЛАВА II
поломки этого пресса, получив полную возможность проявить свои «творческие силы», продемонстрировал лишь образцы собственной ограниченности и эгоизма.
Несмотря на регулярные перетряски, Временное правительство оказалось в принципе слишком подверженным влиянию буржуазии, чтобы суметь возвысить национальный интерес над интересами отдельных классов и групп и повести активную политику государственного регулирования. Поэтому для проведения очередного этапа объективно назревших мероприятий история приготовляла новую политическую силу, не связанную, по выражению ее лидера Ленина, «уважением» к «священной частной собственности»^ В короткий срок, к осени, массовое недовольство в решающих центрах политической жизни страны превратило партию большевиков из малочисленной и гонимой организации в силу, пользовавшуюся значительным влиянием среди рабочего населения и солдат. Со времен II съезда РСДРП большевики неприкрыто перемещались с платформы диктатуры пролетариата над буржуазным меньшинством на платформу диктатуры нечаевского толка. Они не ставили знак равенства между социальной силой и численностью класса, численностью своих сторонников. В 1917 году их преимущество над демократически настроенными меньшевиками и эсерами выразилось прежде всего в том, что большевики давно определили, что в сложных общественных ситуациях решающая роль принадлежит активному меньшинству, способному в критический момент парализовать и подчинить волю и силу инертного большинства.
Сами большевики давно внимательно наблюдали за теми изменениями, которые происходили в социально-политической организации воюющих держав. Наиболее последовательно и жестко политика государственной централизации и регулирования экономики в период войны и еще несколько лет после войны проводилась в Германии. Там и ранее хозяйство было в значительной степени охвачено картелями, синдикатами и трестами, но после начала боевых действий английская блокада сразу же превратила Германию в изолированное, самоснабжающееся государство, что резко повысило требования к уровню организации ее национальной экономики. Германское правительство еще 25 января 1915 года приняло закон о хлебной монополии. В течение войны Германия ввела у себя «принудительное хозяйство» почти во всех отраслях производства, контролировало обмен, устанавливало твердые цены, отбирало весь продукт и нормировало распределение не только промышленного сырья, но и непосредственное потребление людей путем карточек и пайков. Были введены
50

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
трудовая повинность и учет товаров, свободная торговля на большинство изделий была отменена. Таким образом государство глубоко вторглось в сферу капиталистических интересов, ограничило частную собственность и заменило рынок централизованным обменом между отраслями экономики.
Буржуазно-юнкерское государство железной рукой выполняло стратегические установки марксизма по реорганизации общественных отношений. Это дало повод некоторым немецким социал-демократам назвать такую систему «военным социализмом». Ленин в 1917 году охарактеризовал ее как «военно-государственный монополистический капитализм или, говоря проще и яснее, военная каторга для рабочих» (5). Вместе с тем он утверждал, что государственно-монополистический капитализм полностью обеспечивает материальную подготовку социализма и между государственно-монополистическим капитализмом и социализмом «никаких промежуточных ступеней нет» (6). Для перехода к социализму, по Ленину, требовалось только подставить вместо помещичье-капиталистического государства государство революционно-демократическое (7).
Получалась непостижимая вещь: оказывается, для перехода к социализму на «военной каторге для рабочих» требовалась только смена правительств! Впрочем, подобные теоретические парадоксы самому Ленину и большинству его партийцев были незаметны и несущественны в наступившей лихорадке борьбы за власть в сентябре— октябре 1917 года. Одним из первых, кто со стороны обратил внимание на эту теоретическую казуистику, был давний идеологический соперник Ленина А. А. Богданов. Почти сразу после октябрьского переворота он указывал, что Ленин, «став во главе правительства, провозглашает "социалистическую" революцию и пытается на деле провести военно-коммунистическую» (8).
Не касаясь частностей, в общем и целом можно сказать, что для большевизма, для Ленина была характерна уверенность в своей теоретической непогрешимости, которая была присуща всем прозелитам, стремящимся к активному преобразованию мира. Еще в XVIII веке как Робеспьер, так и Екатерина II были абсолютно уверены в том, что вся истина целиком уже открыта и дело заключается лишь в том, чтобы приложить плоды эпохи Просвещения к действительности. С подобными представлениями императрица на заре своего царствования усердно писала свои «наказы», с подобной уверенностью Робеспьер впервые взошел на трибуну Конвента. Революционным марксистам XX столетия суждено было в очередной раз и вновь в далеко не безобидной форме продемонстрировать человеческую
51

ГЛАВА II
претензию на владение законами общественного развития. Несомненно, что Ленин все же спутал счастье человечества — коммунизм с военной каторгой, точно так же как и Робеспьер отождествил свободу и равенство с гильотиной.
Когда весной 1918 года группа немецкой буржуазии пробовала завязать торговые отношения с Советской Россией, они попросили представителей Совнаркома поподробнее рассказать о принципах советской экономической политики и после получения соответствующей информации сказали: «Знаете, то, что у вас проектируется, проводится и у нас. Это вы называете «коммунизмом», а у нас это называется государственным контролем» (9). Той же весной Ленин призывал: «Учиться государственному капитализму у немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства» (10).
Так оно впоследствии и случилось. В России добиться хлебной монополии в рамках контроля за предпринимателями, как в Германии, не удалось. Система монополии, напоминающая германскую, была достигнута только в условиях полного огосударствления промышленности и введения продовольственной диктатуры, сопровождавшихся ожесточенной классовой борьбой с соответствующей идеологической подоплекой. Грезивший мировой революцией Троцкий некогда писал: «Наша революция убила нашу «самобытность». Она показала, что история не создала для нас исключительных законов» (И). Напротив, думается, что революция как раз рельефно выделила эту самобытность. Она подтвердила специфику российской истории развиваться путем крайнего обострения противоречий. В ней отразилось одно из самых существенных обстоятельств, характерных для всего исторического опыта России,— большая инерция отживших форм общественного развития, затягивание разрешения назревших противоречий и, в силу этого, снятие их самыми радикальными силами и способами, при которых отрицание предыдущего исторического этапа достигает апогея.
Со времен ленинских теорий времен нэпа у нас принято обычно противопоставлять военный коммунизм и госкапитализм как нечто противоположное, но в действительности военный коммунизм был оригинальной российской моделью немецкого военного социализма, или госкапитализма. В определенном смысле военный коммунизм являлся «западничеством», как система экономических отношений он был аналогичен немецкому госкапитализму лишь с той сущест-52

■_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
53
венной разницей, что большевикам удалось провести ее железом и кровью, «варварскими средствами», при этом плотно окутав пеленой коммунистической идеологии.
Парадигма России и Германии ярко подтверждается событиями 1921 года. Отказ от военного коммунизма в России и от военного социализма в Германии произошел почти синхронно. X съезд РКП (б) принял решение о замене продразверстки продналогом 15 марта, а через месяц 14 апреля германский министр земледелия внес в рейхстаг законопроект о регулировании сделок с зерном, который вскоре был принят. В нем предусматривался переход от политики государственной монополии на торговлю хлебом — к продовольственному налогу.
Сравнительный анализ исторического опыта двух стран подтверждает общую закономерность возникновения системы военного коммунизма. В Германии государственная диктатура проводилась в рамках компромисса с буржуазией, юнкерством, прочими собственниками и рабочим классом без абсолютизации ее значения, с полным пониманием вынужденности и временности этой меры. Но поскольку в России сложилось так, что внедрить государственную диктатуру оказалось труднее и для этого естественным течением вещей к делу были призваны иные, радикальные политические силы, то здесь была предпринята попытка использовать ее более масштабно, как инструмент перехода к новому общественному строю.
Захват большевиками политической власти в октябре 1917 года явился результатом потребности общества в радикальных государственных мероприятиях по разрешению вопросов о войне, снабжения населения продовольствием и урегулированию социально-экономических отношений. Первые мероприятия, первые декреты Советской власти по ограничению прав на частную собственность и огосударствлению важнейших отраслей экономики стали непосредственным и естественным продолжением политики, наметившейся еще при царизме и проводившейся Временным правительством. И с этой точки зрения Октябрьская революция предстает чисто верхушечным переворотом, теряется между последовательными шагами по преодолению национального кризиса, вызванного центробежными силами капитализации и либерализации России, усугубленного войной. Вместе с тем политика государственной централизации превратилась из насущной потребности в военный коммунизм только тогда, когда ее начали проводить большевики, которые относились к ней уже не как ко временной, вынужденной войной мере, но как к общественному принципу, фундаменту грядущего коммунистического уклада. Поэтому не будет ошибкой считать символическим началом политики

ГЛАВА II_
54
военного коммунизма именно момент прихода большевиков к власти, когда начала довлеть идеология господствующей партии и приводить государственную политику к результатам намного худшим, чем они могли бы быть на деле.
Октябрь 1917 года — это вступление общества если и не в «царство разума», как когда-то думалось марксистам, то определенно в область очень сильного влияния идеологии и вообще сознательного, планового начала на жизнь. Этапы формирования историографии военного коммунизма сами по себе способны прояснить очень многое по поводу его природы. Как отдельного человека, так и целые коллективы непосредственно побуждают к действию некие идеальные установки, возникающие в индивидуальном и коллективном сознании. Эти установки и есть первое, что встречается при анализе мотивов человеческой деятельности. Поэтому совершенно естественно, что сразу, еще в годы нэпа, современники и, главное, творцы военного коммунизма добросовестно смотрели на него как на определенное производное тех собственных идеальных установок, существование которых для них самих не подлежало сомнению. Затем этот первобытный взгляд на длительное время оказался вытесненным из историографии тенденцией, объяснявшей происхождение политики военного коммунизма сугубо внешними факторами. То есть идеальным установкам была найдена причина и оправдание в объективных условиях, что явилось более глубоким проникновением в проблему, но вместе с тем и ограничением ее видения. В последние годы основное внимание исследователей вновь обратилось в сторону идеальных мотивов и роли идеологии, но уже на новом уровне. Выяснялись особенности формирования идеальных установок большевистского руководства в связи с его специфическими социальными интересами как нового господствующего класса.
Сейчас вне всяких сомнений то, что политику, большевиков определяли как внешние условия, так и некая «высшая» идея. Военный коммунизм, как человеческое, общественное явление, не мог быть ничем иным, как порождением материальных и идеальных факторов, а также их воплощенным противоречием. И поэтому задача новейшего этапа историографии заключается в том, чтобы отразить диалектику материального и идеального на примере этого конкретного отрезка истории. Причем было бы опрометчивым относиться к идее как только к более или менее «туманному» отражению реальности. И для нее действует все тот же всеобщий закон отчуждения явлений. Идея не только отражает объективную реальность, она сама является объективной реальностью и способна эту реальность создавать.

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
55
Из опыта экономических учений XIX века известно, что попытки представить чисто экономическую модель общества, дать объяснение производственных процессов с чисто экономической точки зрения, отгородив от иных общественных условий, неизменно заканчивались неудачей. Тем более с чисто экономических позиций невозможно дать сколь-нибудь удовлетворительное объяснение регулярному специфическому отставанию хозяйства России от более развитого производства стран Запада, а следовательно, невозможно объяснить причину ее регулярных социально-политических взрывов. Правильнее было бы назвать этот феномен не отставанием, а спецификой национального пути. Русское общество издавна ставило перед собой иные приоритеты, оно культивировало, преклонялось и ненавидело свое государство. П. Н. Милюков, опираясь на взгляды своего учителя В. О. Ключевского, писал, что «у нас государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй» (12). В силу исторических и духовных причин русские издавна в первую очередь стремились сохранить свое единство в государстве, как правило принося в жертву единству (как теперь говорят, «соборности») и часть личной свободы, и экономическую эффективность, и материальное благополучие. Опыт убеждает, что в России кризисы всегда были следствием развития партикуляризма, сопряжены с раздробленностью, утерей единства; он же показывает то, что Россия всегда выходила из кризиса путем усиления централизации и государственности. Объективно военный коммунизм в России явился исторически конкретной формой укрепления государства и национального единства.
Февральская революция, смахнувшая одной рукой с исторической сцены неспособную романовскую монархию, другой рукой широко распахнула дверь кризису, наступавшему из глубин монархии. Большевистская революция, как закономерный результат Февраля, объективно положила начало выходу из кризиса, но выходу резкому, сопряженному с ломкой отжившего уклада, сопровождавшемуся гражданской войной и еще большим углублением кризисных явлений.
Выборы в Учредительное собрание, состоявшиеся в ноябре 1917 года, принесли ощутимую победу большевикам в главных промышленных районах Центра и Северо-Запада страны. За счет них большевики получили около 24% голосов избирателей, однако в тот период сказалось то, что еще не схлынула волна недоверия к буржуазному Временному правительству и большевизации Советов, которая вообще позволила партии Ленина осуществить октябрьский переворот. Несколько позже, после вскрытия избирательных урн в Учредительное

ГЛАВА II_
56
собрание, стало открываться и то, что надежды рабочих на правительство большевиков по экстренному улучшению своего материального положения жестоко обмануты. Новый поворот, в особенности происходивший под призывами коренного слома старого государственного аппарата, с заявлениями о том, «что можно и должно разрушить до основания прежний буржуазный строй и на его обломках начать строить совершенно новое социалистическое общество» (13), только усугублял разруху и приносил новые испытания городскому населению. В декабре государственная заготовка продовольствия практически прекратилась, быстро подступали голод и морозы, охлаждая отношение рабочих масс к октябрьским победителям. Декабрьские настроения в фабрично-заводской среде стали коренным образом изменяться даже по сравнению с ноябрьскими. В конце 1917 года наступил очередной перелом в сознании рабочих, резко увеличилась популярность предстоящего Учредительного собрания и лозунгов тех политических партий, которые уже с 28 ноября (11 декабря) повели активную кампанию в его защиту.
Тем не менее ленинская партия уже твердо взяла в руки кормило государственной власти. 6 января 1918 года в проекте декрета о роспуске Учредительного собрания Ленин писал, что буржуазный парламентаризм изжил себя, что не общенациональные, а только классовые учреждения, каковыми являются Советы, в состоянии преодолеть сопротивление имущих классов и заложить основы социалистического общества. Известные манифестации 5 января наглядно продемонстрировали как решимость большевистского руководства удержать власть, так и отход значительной части рабочей массы от большевиков. Сохранившая верность Смольному рабочая Красная гвардия с ожесточением расстреливала на улицах Петрограда и Москвы своих братьев по классу, выступивших в защиту открывающегося Учредительного собрания.
11 января на III Всероссийском съезде Советов Ленин не скрывал: «На все обвинения в гражданской войне мы говорим: да, мы открыто провозгласили то, чего ни одно правительство провозгласить не могло... Да, мы начали и ведем войну против эксплуататоров» (14). В этот период часть рабочего класса еще могла считаться опорой власти большевиков, но разрушительные процессы к весне 1918 года привели к изменениям и в этой привилегированной прослойке рабочих.
Уже в 1917 году советским правительством были приняты два важнейших документа, определивших первый этап военнокоммунис-тической политики в экономике. Кампания стихийной ликвидации частной собственности на промышленные предприятия была развя

МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
зана Положением ВЦИК и СНК от 14 (27) ноября о рабочем контроле, открывшем известную эпопею так называемой красногвардейской атаки на капитал. Ровно через месяц 14 (27) декабря появился второй знаменательный документ — Декрет ВЦИК о национализации банков, который установил государственную монополию на банковское дело и подытожил почти двухмесячную борьбу народных комиссаров за овладение финансами России.
Установление рабочего контроля и национализация предприятий проходили при полной поддержке правительства. «Экспроприация экспроприаторов», или в популярном ленинском переводе на русский «грабь награбленное»,— вот летучий лозунг первого полугодия власти большевиков, которым необходимо было сломить экономическую мощь политического соперника. «Нам надо было буржуазию раздробить, уничтожить в ее руках всякую собственность, поскольку всякую собственность она обращала в оружие против нас»,— вспоминал Луначарский (15). Близоруко поощрялась стихия конфискаций и репрессий против буржуазных специалистов на предприятиях. Ожидания, что сеть фабрично-заводских комитетов составит низшее звено общегосударственной системы управления предприятиями, совершенно не оправдались. На практике декрет о рабочем контроле имел главным образом тот результат, что рабочие коллективы попытались немедленно разрешить свои материальные затруднения путем «проедания» финансовых счетов предприятий, не заботясь о дальнейшей судьбе производства. Фабзавкомы, соблазненные возможностью немедленного улучшения жизни рабочих, зачастую помогали администрации, владельцам предприятий выкачивать свои капиталы из национализированных банков, значительная часть которых бесследно пропала как для самих рабочих, так и для производства.
Парадоксально, но именно после прихода к власти большевиков, благодаря их декрету о рабочем контроле, на фабрикантов пролился небывалый золотой дождь. Когда дождь прошел, началась остановка предприятий, которые к весне выстроились в длинную очередь за государственными дотациями. Резко возросла безработица, углублялся продовольственный кризис в городах, и отряды Красной гвардии, в свою очередь превратившиеся в серьезную опасность для власти, стали постепенно ликвидироваться. К лету 1918 года их роспуск еще не был повсеместно завершен, и они ясно продемонстрировали свою эволюцию, составив, например, в Верхнем Поволжье базу для антибольшевистских вооруженных выступлений.
В обстановке охватившего страну экономического хаоса, в январе 1918 года из-под обломков старой разваленной хозяйственной сис-
57

ГЛАВА II_
58
темы раздавались отчаянные призывы правительства: «Хлеба, хлеба и хлеба Ш Иначе Питер, может околеть» (16). Ленин обвинял питерских рабочих в «чудовищной бездеятельности» и требовал террора, расстрела на месте для спекулянтов и укрывателей хлеба. Формировались специальные отряды для обысков. Под их видом оживились шайки мародеров, на улицах Петрограда вновь зазвучала ружейная и пулеметная стрельба, воцарились преступность и самосуд. Но хлеба в городе не было, скудные припасы питерских лавочников при всем желании не могли удовлетворить потребности столицы. Необходимо было любой ценой наладить подвоз продовольствия.
Уже зимой 1918 года большевики вплотную подошли к идее Введения жесткой продовольственной диктатуры, т. е. сделать основной упор в проведении государственной хлебной монополии на вооруженное насилие и реквизиции. Первый опыт введения продовольственной диктатуры связан с именем Троцкого. После того как он был отстранен от переговоров с Германией и ее союзниками, 31 января Совнарком назначил его председателем Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту, в результате чего на какое-то время Троцкий фактически становится во главе всего продовольственного дела. Во главе комиссии он вновь подтвердил свои незаурядные качества, которые проявил в дни Октябрьского переворота и которые впоследствии принесут ему мировую славу военного диктатора. Троцкий ввел строгие меры по борьбе со спекуляцией, установив, что в случае сопротивления «мешочники» расстреливаются на месте. Предпринимались попытки организации и посылки вооруженных отрядов в деревню для реквизиции продовольствия.
С работой комиссии Троцкого связан существенный эпизод, имеющий прямое отношение к вопросу о субъективных истоках революционного террора в России. Нарком продовольствия А. Д. Цюрупа вспоминал, что где-то в конце февраля на заседание комиссии поступил проект декрета, написанный Лениным, в котором крестьянам предписывалось сдавать хлеб под расписку и имелся параграф, где было сказано, что тот крестьянин, который не выполнит положенный наряд в срок, будет расстрелян. Все были шокированы этим предложением: что же мы, будем массовые расстрелы производить? В результате декрет не приняли (17).
До Октября Ленин, исходя из интересов союза с революционным крестьянством, повторял, что партия большевиков не может задаваться целью «введения» социализма в мелкокрестьянской стране, однако после прихода к власти он тайно и явно пересмотрел ряд принципиальных политических установок. Позже Ленин признавал,

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
что в конце 1917 — начале 1918 года большевистское руководство предполагало осуществление непосредственного перехода к социализму: «Мы исходили большей частью, я даже не припомню исключений, из предположений, не всегда может быть открыто выраженных, но всегда молчаливо подразумеваемых,— из предположений о непосредственном переходе к социалистическому строительству» (18). Ленин мягко выразился о предположениях, которые вовсе не были «молчаливо подразумеваемыми». Р. Абрамович, бундовец и меньшевик, также припоминал, что весной 1918 года его буквально ошеломили прямолинейные заявления Троцкого и самого Ленина о возможности шестимесячного перехода к социализму (19).
Подобные установки побуждали к действиям весьма сомнительного свойства. Сохранились сведения о том, что в декабре 1917 года Ленин внес в Президиум ВСНХ проект всеобщей национализации производства, в котором также предполагалось объявить все акционерные предприятия собственностью государства, аннулировать все государственные займы, ввести трудовую повинность, приписать все население к потребительским обществам и т. п. (20). То есть в этом документе почти в идеальном обличье представала вся система военного коммунизма, которую на практике удалось реализовать лишь в 1920 году. Словом, буквально на следующий день после революции Ленин предлагал единым росчерком пера решить все вопросы, связанные с «введением» социализма в обществе. В ВСНХ тогда тоже крепко призадумались и положили проект под сукно.
Несмотря на неудачу фронтальных попыток «введения» социализма, отпечаток принципиальной установки можно проследить почти в каждом частном мероприятии правительства большевиков. В условиях развала государственного аппарата, разрыва традиционных хозяйственных связей, обесценивания денежных знаков насущная проблема извлечения продовольствия из деревни являлась не чем иным, как проблемой товарообмена. После того как первые вооруженные наскоки на деревню с целью выкачки хлеба не принесли желаемого эффекта, в правительстве начинают размышлять об организации широкомасштабной операции. Наркомпрод представил доклад, в котором указывал на необходимость постановки организованного государственного товарообмена. Следовали цифры имеющихся огромных запасов различных товаров, части которых было вполне достаточно, чтобы до лета выкачать из деревни нужное количество урожая 1917 года. Дело было решено, и Наркомпрод энергично принялся за подготовку задуманной операции. Однако из замысла немедленно вылезли огромные уши идеологических и классовых установок новой власти.
59

ГЛАВА II_
60
Помимо основной цели предполагалось использовать рычаги товарообмена таким образом, чтобы в перспективе перейти к системе единого централизованного хозяйства, бестоварному продуктообмену.
26 марта Совнаркомом был принят и стал ускоренно воплощаться в жизнь декрет об организации товарообмена. Но вскоре явно обнаружилось, что он не приносит желанных результатов, и главная причина заключалась в том, что товарообмена как раз и не было. Специальная инструкция Наркомпрода к декрету 26 марта фактически упраздняла его. Запрещался индивидуальный обмен с отдельными хозяйствами, запрещалась покупка хлеба у организаций. Товары должны были равномерно распределяться среди всех крестьян в случае сдачи хлеба всей волостью или районом. Товар служил не орудием обмена, а премией неимущим крестьянам за содействие в выкачке хлеба. Другими словами, состоялась очередная попытка усилить заготовку в принудительном порядке, используя снабжение товарами беднейшей части деревни. Правительство по-прежнему больше интересовало не восстановление экономических отношений, а развитие социальной революции в деревне. Экономика была брошена под ноги принципу классовой борьбы, что вскоре нашло уже четкое и недвусмысленное выражение на последующем этапе политики большевиков.
Именно с 1918 года в обиход русского языка входит небезызвестное словечко «товарообмен», как памятник неуклюжим попыткам большевиков изловить экономического зайца в погоне за зайцем социальной революции и равенства.
Стремясь сохранить свое положение, правительство, вставшее на путь внутренних репрессий, вынуждено было идти на скорейшее заключение унизительного, «похабного» мира с Германией и ее союзниками. После продолжительной эпопеи ожесточенных споров, обвинений и угроз среди большевиков, левых эсеров и других социалистических партий 3 марта 1918 года в Брест-Литовске мир наконец был подписан, а вскоре, с 10 на 11 марта, произошло событие не менее значительное. Советское правительство покинуло Петроград и переехало в Москву. Свершилась символическая мечта славянофилов о возвращении столицы в первопрестольную.
Публично переезд оправдывался сохранявшейся угрозой германского нашествия, но имелись и другие, не менее веские причины. Октябрьские революционные массы становились все более ненадежной средой для большевистского правительства. Еще в январе, после расправ с рабочими манифестациями в день открытия Учредительного собрания, потрясенные коллективы ряда ведущих питерских предприятий вынесли резолюции об отзыве своих депутатов-болыпе

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
61
виков из Советов и возвращении красногвардейцев к мирным занятиям. Весной 1918-го большевики в Петрограде уже не могли показаться ни на одном предприятии, очевидцы свидетельствовали, что «и рабочие и обыватели доведены большевистской властью до того, что не только Дутов их не страшит, но даже немцы» (21). Поэтому сразу после заключения Брестского мира стали обнажаться потайные мотивы спешки с подписанием договора.
Началась ликвидация старых революционных частей. После отъезда Ленина в Москву приказом по Петроградскому военному округу было предписано начать полную демобилизацию частей округа. Верные правительству новые красноармейские подразделения 16 марта силой разоружили Преображенский, Московский полки и Измайловский полк, тот самый, чьи солдаты в феврале первыми перешли на сторону восставшего народа, в октябре штурмовали Зимний и подавляли мятеж Краснова. Наглядная иллюстрация перемены настроения масс за время сидения правительства большевиков в Петрограде. Таким же бесславным был конец и питерской рабочей Красной гвардии. 17 марта по всем районным Советам было объявлено, что гвардия распускается, а желающие могут записываться в Красную армию, начальника штаба Красной гвардии арестовали. Старый счет был закрыт, начинался новый период революционных преобразований.
ОЧЕРЕДНЫЕ ЗАДАЧИ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ И ВООРУЖЕННЫЙ ПОХОД В ДЕРЕВНЮ
Весной 1918 года Москва представляла собой гораздо более спокойное место, чем Петроград. По причине общегосударственной разрухи, с октября она жила достаточно автономной от Петрограда жизнью и фактически имела свое отдельное правительство. Большевистское руководство Москвы предпочитало проводить более мягкую политику в отношении оппозиционно настроенных рабочих и их партий. Не поощрялись повальные обыски и реквизиции продовольствия у обывателей, расстрелы на месте воров и спекулянтов и вообще Президиум Моссовета как-то пытался сдерживать волны анархии и беззакония. А. И. Рыков, стоявший во главе продовольственного ведомства в правительстве Московской области, проявил себя способным хозяйственником и сумел наладить товарообмен с югом и так поставить снабжение Москвы, что в марте там уже всерьез подумывали о существенном увеличении пайка населению. Словом, даже несмотря на то, что московская парторганизация давно зарекомендовала себя как гнездо внутрипартийной оппозиции и даже выно

ГЛАВА II_
62
сила недоверие ЦК партии по поводу мира с немцами, Москва с ее Кремлем представлялись Ленину наиболее безопасным местом для передышки и подготовки нового этапа социалистической революции.
В разгар «красногвардейской атаки на капитал» руководство ВСНХ, наверное, первым в правительстве большевиков ощутимо почувствовало негативные результаты рабочего контроля, повальной национализации, а также и экономические последствия Брестского мира. Часть высших функционеров ВСНХ, обескураженных нарастающим экономическим развалом, решила сделать ставку на сохранившиеся монополистические объединения финансового капитала. Сторонники сотрудничества с капиталистическими монополиями во главе с членом Президиума ВСНХ В. П. Милютиным заговорили о чем-то вроде того, что социализм надо строить под руководством опытных организаторов трестов. Предполагали выпуск акций национализированных предприятий, половина из которых должна принадлежать государству, а половина — финансовым капиталистам или нечто тому подобное. В любом случае руководство предприятиями должны были принять на себя представители трестов. 19 марта на пленарном заседании ВСНХ после продолжительной дискуссии этот вариант был отвергнут и было решено полностью взять в руки государства экономическую власть, точно так же, как она была взята в области политической.
Группировка Милютина потерпела поражение, но тут пришла неожиданная помощь. Обломки милютинского плана подобрал и принялся склеивать заново Ленин. Фигуру вождя большевистской революции невозможно оценить однозначно, и она всегда будет вызывать противоречивые суждения. Можно отрицать его идеологию, осуждать его методы, но в чем ему несомненно нельзя отказать, так это в быстроте политической реакции и умении маневрировать. Вскоре после переезда в Москву, в гостинице «Националь», на частном заседании ЦК большевиков он заговорил о необходимости «ввести революцию в берега». В конце марта Ленин приступает к работе, и в апреле на свет появляется брошюра «Очередные задачи Советской власти», где звучит требование «приостановить» наступление на капитал и пойти на временный компромисс с буржуазией. Однако высказавшись против форсирования национализации, Ленин не поддержал и план акционирования. Его идея проще и декларативнее: учет и контроль рабочих над производством, а управление до времени следует оставить капиталистам и их спецам.
Новый курс Ленина собрал значительную, но разношерстную оппозицию. Выставили лозунг «кавалерийской атаки на капитал» левые коммунисты во главе с Бухариным. Поддержку им выразили

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
63
эсеры, тоже левые, и часть руководителей ВСНХ, для которых эти споры были уже пройденным этапом. Левые оппоненты Ленина увидели в его «очередных задачах» подтверждение своих слов о том, что капитуляция в Бресте повлечет за собой и экономическую капитуляцию. Но ультрареволюционный азарт ослеплял их, мешал понять ленинский план во всей его полноте. Весной 1918 года основную угрозу «пролетарскому» государству, а значит, и революции Ленин увидел в непокорной, рассыпающейся крестьянской анархической стихии, в борьбе против которой он и решил привлечь организаторские силы буржуазии.
Свой план относительно крестьянства Ленин внезапно выдвинул в известной речи на заседании ВЦИК 29 апреля, хотя слухи о важном программном выступлении лидера большевиков появились в газетах задолго до этого дня. В развитие «очередных задач» Ленин обратился к понятию государственного капитализма, смысл которого он увидел прежде всего как орудия борьбы с «чистым» капитализмом, частной собственностью и спекулятивной торговлей. «Да, мелкие хозяйчики,— говорил Ленин 29 апреля,— мелкие собственники готовы нам, пролетариям, помочь скинуть помещиков и капиталистов, но дальше пути у нас с ними разные. Они не любят организации, дисциплины, они — враги ее. И тут нам с этими собственниками, с этими хозяйчиками придется вести самую решительную, беспощадную борьбу» (22). Мелкие хозяйчики — это крестьяне. Итак, задача поставлена — беспощадная борьба с крестьянством.
Намечая изменения политики в отношении буржуазии и крестьянства, Ленин не оставлял попыток военнокоммунистической организации пролетариата. В конце марта — начале апреля он активно участвует в заседаниях Президиума ВСНХ и других органов управления, где обсуждаются вопросы создания государственной системы производства и потребления. Планируется уничтожить частный аппарат снабжения и заменить его «организационным распределением», для чего «все распределительные организации сделать организациями государственными» и в первую очередь кооперацию (23). Обсуждаются вопросы введения всеобщей трудовой повинности и укрепления производственной дисциплины путем введения дисциплинарных судов и т. п. То есть мероприятия, реальное осуществление которых стало возможным только в 1919—1920 годах и которые стали одними из важнейших признаков зрелой военно-коммунистической системы.
Весна 1918 года стала для Ленина очередным этапом в разработке военнокоммунистической политики и скандально раздутый левыми коммунистами пункт о компромиссе с буржуазией оказался не более

ГЛАВА II
чем попыткой адаптации старой политики к обострившейся ситуации, которая, впрочем, не имела никаких практических последствий, кроме бури в стакане вциковской воды. Его поглотили более существенные вопросы курса, разработанного Лениным после переезда в Кремль.
Общий замысел заключался в попытке некоего компромисса с буржуазными слоями с целью обуздания стихии в городе и в стремлении направить энергию изголодавшихся рабочих против мелких деревенских хозяйчиков. Главной государственной проблемой оставалось умиротворение рабочих и добыча продовольствия у крестьян. В ее решении Ленин твердо встал на точку зрения необходимости насильственных методов. И опыт разгона Учредительного собрания служил здесь вдохновляющим примером. Крестьянство, чьи депутаты в Собрании составляли абсолютное большинство, стерпело это насилие, продемонстрировав свою индифферентность. Поэтому Ленин имел все основания надеяться, что стерпит и еще. Серия последовавших майских и июньских декретов, положивших начало политике продовольственной диктатуры, по своему объективному значению далеко выходила за рамки продовольственного законодательства и имела огромное значение для всего последующего хода событий и становления всеобъемлющей системы военного коммунизма.
Уже 27 апреля главный составитель компродовских декретов А. И. Свидерский сообщил сессии московских продовольственников о готовящихся проектах по организации крестьянской бедноты илро-довольственных отрядов. Первый из них — Декрет ВЦИК и СНК от 13 мая о чрезвычайных полномочиях народного комиссара по продовольствию,— по сути, дублировал известное по семнадцатому году постановление Временного правительства о государственной хлебной монополии, объявляя, «что ни один пуд хлеба не должен оставаться на руках держателей, за исключением количества, необходимого для обсеменения их полей и на продовольствие их семей до нового урожая». Однако советский декрет был более суров, предусматривая самые жесткие репрессивные меры во исполнение монополии вплоть до применения вооруженной силы в случае сопротивления и поощрение доносительства.
Декрет 13 мая и последовавшие в его развитие постановления об организации рабочих продотрядов, а также декрет 11 июня об организации комитетов деревенской бедноты внесли качественно новый элемент в отношения государства и деревни. Цюрупа 9 мая в докладе ВЦИКу откровенно завил, что «у нас нет другого выхода, как объявить войну деревенской буржуазии, которая имеет значительные запасы даже недалеко под Москвой и не дает их ни голодающей Москве,
64

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
65
ни Петрограду, ни другим центральным губерниям» (24). Чтобы окончательно развеять сомнения аудитории в смысле сказанного, в заключительной речи он еще раз подчеркнул: «Я желаю с совершенной откровенностью заявить, что речь идет о войне, только с оружием в руках можно получить хлеб» (25).
ЦК большевиков сделал окончательный выбор, его вожди Свердлов и Троцкий в своих выступлениях 20 мая и 4 июня во ВЦИКе огласили перед советской аудиторией, что их партия за гражданскую войну. Да здравствует гражданская война! (26)
Разумеется не все большевистское руководство поспешило разделить столь радикальный курс. Основным оппонентом ленинского плана стала хозяйственная группировка Рыкова, который еще в 1917 году в дискуссиях с Лениным проявил свою принадлежность к умеренному крылу большевизма. Рыков продолжал сохранять пост московского обл-продкомиссара и имел опыт, который позволял ему с полным основанием критически отнестись к проекту продовольственной диктатуры и войны с деревней. Он повторял, что вести экономическую политику штыком — это безумие. Во главе с Рыковым составилась так называемая «продовольственная оппозиция» из хозяйственных руководитеей, которая выдвинула альтернативу продовольственной диктатуре. Она заключалась в развитии собственно экономических, эквивалентных отношений с деревней на основе товарообмена и гибкой политики цен. В обращении к Совнаркому оппозиция заявляла, что ввиду крайне тяжелого положения необходимо «признать продовольственную диктатуру в настоящее время совершенно нежелательной и крайне вредной» (27).
В противоположность крикливой левокоммунистической группировке, в лице Рыкова и его команды ленинское большинство ЦК партии получило сильную и компетентную оппозицию, отрицавшую компромиссы с буржуазией, но вместе с тем склонную учитывать интересы и особенности крестьянства. Однако чисто экономические расчеты для Ленина не имели решающего значения. Продовольственная политика была тесно увязана с социально-политическими задачами борьбы с капитализмом, основной базой которого теперь были признаны зажиточные крестьяне.
План вооруженного похода и разжигания гражданской войны в деревне вызвал ожесточенное сопротивление и со стороны эсеро-меныневистских представителей в Советах. Они предупреждали, что попытка решить продовольственный вопрос путем гражданской войны окончится таким же крахом, каким окончилась уже испробованная война в городе для промышленности. Нужна не война, а организация, говорили они и предлагали опереться на представительные крестьян

ГЛАВА II_
66
ские Советы, на восстановление демократического строя и в конце концов завершали все своим Карфагеном — требовали созыва Учредительного собрания. Во всей небольшевистской прессе вспоминали недавнее и оказавшееся малоэффективным продовольственное диктаторство Троцкого. Однако, обрушив на читателя поток доводов по экономической нецелесообразности и политической опасности новой затеи большевиков, оппозиционная печать тоскливо поникала головой, признавая, что хлебная монополия и продовольственная диктатура для большевиков уже не средство, а самоцель. «Ведь хлебная монополия — одно из звеньев «социализации торговли и промышленности», отказ от нее знаменовал бы банкротство немедленного социализма». «Бесспорно, это главный мотив для поддержки монополии в центре»,— заключала «Свобода России».
В мае 1918 года лозунг учета и контроля уступил место более откровенному лозунгу централизации — централизации банковского дела, управления промышленностью, продовольственного дела и, наконец, политической власти. Вооруженный поход в деревню и разжигание гражданской войны были лишь первой целью. Вторым направлением удара законодательства о продовольственной диктатуре были сами Советы. В этот период обострились противоречия между центральной властью и губернскими Советами. В марте—мае 1918 года Советы Саратовской, Самарской, Симбирской, Астраханской, Вятской, Казанской, Тамбовской и других губерний, где подавляющее большинство делегатов представляло интересы крестьянства, при поддержке делегатов от рабочих приняли постановление об отмене старых твердых цен на хлеб и восстановили свободную торговлю, Это был бунт против экономической политики большевиков. Ответ Москвы выразился в известном декрете от 13 мая о введении продовольственной диктатуры и особенно декрете ВЦИК и СНК от 27 мая о реорганизации Наркомпрода и местных продовольственных органов. Последним устанавливалось подчинение всех губернских и уездных продовольственных органов не местным Советам, а непосредственно наркому продовольствия, который получал право отменять постановления Совдепов и входить во ВЦИК с предложением о предании их суду.
Тем самым был сделан первый шаг по упразднению советской власти на местах и концентрации властных функций в центре. Вскоре по пути, проложенному Наркомпродом, двинулись ВСНХ, военное и другие ведомства, установившие свою вертикальную систему управления, ограничив роль органов Советской власти до минимума.
Оппоненты большевиков назвали декрет 27 мая «банкротством идеи Советов». При обсуждении его проекта во ВЦИКе Абрамович

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
67
произнес пророческие слова о тех, кто отправился в великий поход за свободой и справедливостью, но пришел к изначальной точке: «Вам (большевикам) приходится возвращаться к старой, испытанной бюрократизации, вам приходится передавать всю страну в руки центральной бюрократии, т. е., другими словами, вы доказываете этим новым проектом только то, что Россия сейчас не способна управляться методом обыкновенной человеческой демократии, что она не способна управляться путем вашей советской демократии и что, следовательно, она и может управляться только как встарь, бюрократическим аппаратом» (28).
После майского поворота политики сосуществование большевиков и левых эсеров в органах государственной власти стало обоюдоне-терпимым. Большевики, фактически оставившие идею власти Советов, последовательно шли по пути государственного централизма, им не нужны были малонадежные попутчики, им был нужен дисциплинированный исполнительный аппарат, подчиненный железной воле центра. Пора заигрывания с крестьянством, путем привлечения эсеров в правительство, также закончилась, крестьянству была открыто объявлена война. В свою очередь левым эсерам после провозглашения вооруженного похода на деревню также не оставалось места для очередного компромисса с большевиками. С обоих сторон началась активная подготовка к разрыву отношений, который и произошел в форме известного мятежа левых эсеров б—7 июля, во время V Всероссийского съезда Советов.
V съезд Советов был отмечен еще одним знаменательным событием. По иронии судьбы именно в тот момент, когда вопрос о Советской власти был объективно уже закрыт, принимается первая советская конституция, в которой декларировалось, что вся власть в центре и на местах принадлежит Советам.
В конституции 1918 года отразились противоречия, которые переживала власть с различными слоями общества. Значительная категория граждан, отнесенная к эксплуататорам и слугам старого режима, вообще была лишена избирательных прав. Ограничения падали и на крестьянство, 5 голосов крестьян приравнивались к 1 голосу рабочего. Тайные выборы не предусматривались. На практике это обеспечивало неограниченные возможности давления на избирателей.
На VIII съезде РКП(б) Зиновьев признал: «По нашей конституции избирательных прав лишены только очень немногие элементы. Но на деле мы лишили их несравненно большее количество избирателей» (29). Как видно, например, из инструкции за 1919 год по выборам в Советы Саратовской губернии, выборы организовывались так, что

ГЛАВА II
1 мл__
избирательные комиссии, составленные из лиц, «кои всей своей общественной деятельностью явно показали, что они стоят на платформе Советской власти», имели полную возможность проводить свою волю. Составлялись списки лишенных права голоса, аресту и суду подлежали «все замеченные в злостной агитации против Советской власти». Законным для открытия избирательного собрания признавалось число явившихся, равное половине всех избирателей, «однако в случаях особо уважительных собрание может быть признано законным и при меньшем числе по особому постановлению избирательной комиссии» (30) и т. д. и т. п. Понятно, что ни о каких свободных выборах в таких условиях не могло быть и речи.
Но и рабочий класс находился не в лучших условиях, чем крестьянство. По инструкции Президиума Моссовета от 23 января 1919 года, выборы в Совет должны были проводиться только на фабриках, заводах и через профсоюзы. Причем правом представительства пользовались только те союзы, которые входили в руководимый большевиками Московский совет профсоюзов и который должен был дать отзыв «о пролетарском составе профсоюза», т. е., другими словами, разрешить участвовать в выборах. Остальным политическим партиям социалистического направления заранее отводилось 50 делегатских мандатов (31).
В результате подобных корректировок конституции советы постепенно приобретали чисто декоративную функцию в структуре «Советского» государства, но, несмотря на это, большевики не решались окончательно ликвидировать Советы, понимая, что они служат неплохим прикрытием и средством для смягчения авторитарного характера власти. Так, на заседании Политбюро ЦК РКП(б) 9 декабря 1919 года большинством голосов было отклонено предложение об упразднении Советов в уездах и некоторых губернских городах (32).
В процессе централизации государственного управления со второй половины 1918 года система реальной власти начала активно формироваться по жесткой партийной вертикали. ЦК большевиков ставил задачу создания партийно-организационного аппарата, «могущего быстро проводить в жизнь мероприятия центра» (33). С осени 1918 года повсеместно на территории Советской России в уездах и волостях начался процесс внедрения большевистских партийных организаций и ячеек, о которых там до сего момента не имели понятия.
Сохраняя органы Советской власти, руководство большевиков много работало над регулированием их взаимоотношений с растущими парткомами, конструировалось определенное разделение функций партийной и Советской власти на местах. Неоднократными, настой
68

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
69
чивыми циркулярами ЦК парткомам возбранялось открыто вторгаться в область чисто советской административной работы, осуществлять мелочную опеку советских учреждений. Как подчеркивалось в одном циркуляре: «В распоряжении партии всегда имеется могучее средство своим указанием исправить недочеты в деятельности любого товарища» (34). Указывая на ошибки партийной работы, письмо за подписью секретаря ЦК от 4 апреля 1919 года в г. Боровичи разъясняло: парткомам не следует вмешиваться непосредственно в процесс реквизиции хлеба ит. п. Для этого существуют определенные советские органы. «Партии же принадлежит общее руководство политической деятельностью Советов. Партия есть передовой отряд пролетариата, его идейный руководитель, показывающий общий путь деятельности. Советы же есть административный орган осуществления рабоче-крестьянской диктатуры, которые и проводят эту диктатуру с помощью различных своих отделов» (35).
В плане разделения партийной и Советской власти, как правило, выдерживалась такая схема: партийные комитеты известными мерами обеспечивали в Советах и их исполкомах коммунистическое большинство. Оно создавало свою фракцию, которая по уставу была обязана подчиняться указаниям местного партийного комитета, который в свою очередь принимал указания, идущие от ЦК РКП(б). В отдельных случаях, когда в Совете не удавалось добиться коммунистического большинства, как, например, в Туле, где, несмотря на все усилия, в 1918—1920 годах в горсовете преобладали меньшевики, там под определенными предлогами ЦК РКП(б) просто формировал чрезвычайный коллегиальный орган — ревком, руководивший всеми делами в губернии. Понятно, что подобная система могла держаться только на репрессиях ЧК и разного рода отрядов особого назначения. Власть приобрела террористический характер, коренным образом отличавшийся не только от первооснов коммунистической идеологии, но и от октябрьских лозунгов революционной демократии.
Немаловажно, как руководство и теоретики большевизма сами себе объясняли подобное противоречие. В весьма критическом документе от 1920 года, приписываемом члену платформы «демократического централизма» в РКП(б) Н. Осинскому, утверждается, что для грсударственной власти рабочего класса мыслимы две формы устройства. Первая — похожая на ограниченное конституционными рамками «единодержавие» и вторая — демократия «новая по форме и по содержанию». «В настоящее время государственная власть российского рабочего класса переживает форму, близкую к пролетарскому единодержавию,— признает Осинский,— с этой политической формой

ГЛАВА II__
неизбежно связано развитие бюрократической вертикальной централизации» (36).
Осинский оправдывает временное существование «единодержавия» внешними условиями: давлением международного империализма, борьбой с контрреволюцией и существованием мелкобуржуазной стихии. Он не в состоянии сделать вывод о существовании глубинных внутренних причин, заложенных в объективных условиях исторического развития России и, что самое главное, многократно помноженных на характер и идеологию господствующей партии большевиков.
Характерное раздвоение сознания — с одной стороны, пытаться оправдывать существование бюрократического «единовластия» внешними условиями и, с другой стороны, сознавать, что оно категорически противоречит основным идеалам коммунизма и целям революции, — эта двойственность стала присуща всем поколениям советского руководства и вначале служила оправданием и причиной перерождения власти, далее самим способом существования и в конце концов источником деградации, кризиса и развала советской коммунистической системы.
Это разделение было на виду у всех внимательных свидетелей перерождения ленинской партии. Известный социалист, украинский писатель В. К. Винниченко с сожалением констатировал, что у большевиков недостало сил быть чистоплотными этически и до конца последовательными, твердыми и цельными. Как страшно ругают других за лицемерие и обман, а сами пользуются этими средствами в невероятных размерах. «Поскольку жизнь требует от них большого напряжения, то нехватку силы, таящейся в честности, они восполняют ложью и макиавеллизмом» (37).
Майско-июньское законодательство 1918 года и перенос центра тяжести классовой борьбы из города в деревню явилось логическим следствием и развитием политики предшествующего этапа революции, которое наиболее решительно продвинуло общество по пути военного коммунизма. Провозгласив продовольственную диктатуру, государство было обязано привести в соответствие с ней остальные отрасли народного хозяйства. 28 июня был принят декрет о национализации всей крупной и части средней промышленности (38). Не менее закономерным явилось и другое важнейшее событие периода. В конце мая вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса, который стал сигналом и опорой для объединения всех антибольшевистских сил на востоке России и положил начало регулярной гражданской войне с образованием фронтов и вовлечением в военные действия широких масс
70

МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
населения. Чехословацкий мятеж, как весеннее зерно, нашел подготовленную почву среди русского населения. Поволжье уже начинало бурлить разрозненными выступлениями против большевиков. В мае было подавлено восстание частей Красной армии в Саратове. 21 мая командующий Оренбургским фронтом совместно с исполкомом городского Совета Самары разогнал исполком местного губернского Совета, который почти целиком состоял из крестьянских депутатов, враждебно настроенных к большевикам. Но созданный вместо губиспол-кома временный ревком оказался слишком уж «временным», просуществовав до 8 июня, когда отряды Чечека после незначительного боя овладели городом.
Чехословацкое выступление было сочувственно встречено и активно поддержано большинством крестьянства и особенно рабочими Поволжья и Урала. Мятеж иностранных частей растворился в русской контрреволюции. Председатель Высшей военной инспекции Н. И. Подвойский весьма секретно докладывал в ЦК партии и Совнарком о том, что рабочие массами вливаются в состав контрреволюционных сил под лозунгом борьбы за Учредительное собрание. «Этот лозунг пользуется здесь огромной популярностью. Нигде за все время революции ни один лозунг не охватил так глубоко массы, как это имеет место в областях, являющихся ареной чехословацкой трагедии. Даже рабочие, сохранившие свой заработок, попадают под его влияние, не говоря уже о безработных, железнодорожниках и крестьянах» (39).
Наряду с организацией обороны на Восточном фронте, летом 1918 года советское правительство проводило кампанию по отправке в провинцию продовольственных отрядов и организации комитетов деревенской бедноты. Комбеды должны были стать опорной базой, надежными островками поддержки политики большевиков во враждебной деревне. По декрету от 11 июня они становились единственной реальной властью на уровне волости, села или деревни и имели широкие полномочия и нередко свои вооруженные отряды. Безусловно трудно даже для части такой страны, как Россия, дать обобщенную характеристику каких-либо процессов. Специфика рассто-• яний, неповторимых местных условий всегда накладывала на них ^большое своеобразие. Однако можно утверждать, что весьма характерна одна из служебных информационных сводок Наркомпрода |;ПО Пензенской губернии, которая так подводит итоги комбедовской "кампании: «Комитеты бедноты всюду, положительно везде, оставили ^уже совсем безотрадные воспоминания о таких их делах, которые | иначе как уголовными преступлениями назвать нельзя» (40).
71

ГЛАВА II
Состав «бедноты», организованной в комитеты был крайне пестрым. Зачастую в них попадали пришлые элементы из потребляющих губерний, рабочие, которые, сколачиваясь в продотряды, спешили покинуть голодающие города и обустроиться в деревне. А. М. Устинов, видный деятель прокрестъянской партии революционных коммунистов, так описывал деятельность комбедов на местах: «Они становятся в деревне источником величайшей неразберихи, и от них идет там дым коромыслом. В комитеты входит голытьба, деклассированные, бесхозяйственные элементы деревни, всякие "перекати-поле"... Эта теплая компания, ничего за душой не имеющая, кроме сознания полноты власти, отправляется походом на хозяйственные элементы деревни, на всех тех, у кого хоть что-нибудь есть. При этом не щадятся и трудовые хозяйства: расхищаются скот, мертвый инвентарь всех видов, самые ничтожные запасы продуктов — растаскивается и проматывается все и вся, идет не созидание ценностей, а их уничтожение» (41).
Центральная власть предпринимала попытки провести в жизнь декрет 13 мая о продовольственной диктатуре. В развитие этого декрета постановлением Наркомпрода крестьянскому населению устанавливались нормы душевого потребления — 12 пудов зерна, 1 пуд крупы на год и т. д. Весь хлеб сверх указанных норм получал название «излишки» и подлежал отчуждению.
Помимо множества острейших политических проблем, явившихся неизбежным следствием такого порядка, сразу же возникла проблема учета излишков. К каждому крестьянскому амбару требовалось подобрать ключ, чтобы точно знать количество имеющегося хлеба. В качестве такой отмычки вводилась система подворного учета. Но крестьянин не спешил в исповедальню к продкомиссару, а комбеды, которые были в основном озабочены собственными имущественными делами, оказались неважной опорой власти. Более того, они нередко препятствовали вывозу за пределы своей волости уже отобранного зерна, намереваясь употребить его исключительно для себя. Свидетели и участники этой кампании констатировали повсеместный провал попыток подворного учета.
Можно было приводить в газетах сколько угодно бумажных резолюций сельских сходов, собраний бедноты о поддержке и одобрении советской продполитики, но вот самая главная резолюция, вынесенная крестьянством летом восемнадцатого года по продовольственному вопросу и отношению к власти: за июнь и первую половину июля продовольственные отряды собрали только 2.045.215 пудов хлеба (как самый минимум требовалось в сто раз больше). В течение июля эта цифра увеличилась примерно вдвое, но от этого не стала менее
72

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
73
ничтожной. Со сбором нового урожая и первыми успехами Красной армии заготовка несколько оживилась, по приблизительным данным с июня по декабрь 1918 года было всего заготовлено около 60 млн. пудов, которые удалось получить несоразмерной ценой поголовного возмущения и волны крестьянских восстаний. Этим нельзя было накормить ни город, ни армию, в создании которой возникла большая потребность для большевиков. Вооруженный поход в деревню потерпел полный крах. И для того чтобы понять это, лично Ленину потребовалось не много времени.
ПОВОРОТ К СОГЛАШЕНИЮ С КРЕСТЬЯНСТВОМ
Уже в начале августа Ленин начинает достаточно решительно пересматривать крестьянскую политику, ищет способы «нейтрализовать в гражданской войне наибольшее возможное число крестьян» (42). В этот период в ряде выступлений и обращений он подчеркивает, что «с средним крестьянством социалистическое правительство обязано проводить политику соглашения» (43). 17 августа появляется «строжайший» циркуляр за подписью Ленина и Цюрупы всем губсов-депам и продкомам, в котором в завуалированной форме указывалось на хаос, внесенный комбедами в жизнь деревни, и подчеркивалось, что Советская власть всегда «стремилась и стремится к удовлетворению нужд среднего крестьянства, наряду с нуждами городских рабочих и деревенской бедноты» (44). Фактически именно в августе 18-го начинается перемена курса большевиков на так называемый союз со средним крестьянством, нашедший свое официальное выражение в марте 1919 года в резолюции VIII съезда РКП (б). Но еще в декабре 1918 года под давлением коммунистической фракции, руководимой Каменевым, на VI Всероссийском съезде Советов было решено упразднить комбеды, «сыгравшие свою историческую роль», как было сказано в приличной для их похорон форме.
Начиная с Октября и до осени восемнадцатого года большевики с упрямством, достойным лучшего применения, последовательно создавали базу для широкого контрреволюционного блока. Возникновение протяженного антисоветского фронта, отделение от Москвы востока и юга страны и образование там региональных антибольшевистских правительств стало итогом разрушительного, деструктивного периода революции. Противники пытались поразить Совдепию й нанося удары в сердце. Летом в Петрограде были убиты Володарский и Урицкий, 30 августа был тяжело ранен Ленин. В ответ на покушения 2/сентября ВЦИК постановил: «На белый террор врагов рабоче

крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов» (45). Повсеместно стали захватываться и расстреливаться заложники из «классово чуждых» элементов.
Весенние планы компромисса с буржуазией были погребены начавшимся вооруженным походом в деревню и ответной борьбой крестьянства совместно с враждебно настроенными к большевикам рабочими. Буржуазия, не имевшая оснований доверять Ленину, тем охотнее пошла на компромисс не с ним, а с возмущенными рабочими и крестьянством. Буржуазная контрреволюция сомкнулась с рабоче-крестьянской, что было гораздо опаснее, чем ее изолированные, слабосильные попытки сопротивления в первые месяцы власти большевиков. Поэтому Ленин круто меняет ориентацию и решает разбить наметившийся блок, ударив по буржуазии и пойдя на уступки крестьянству Объявление красного террора явилось результатом общего поворота ленинской политики, начавшегося в августе 1918 года. Еще до покушений, 6 августа, в серии декретов и постановлений, направленных на смягчение политики в отношении крестьянства, обращение Совнаркома «На борьбу за хлеб» провозгласило: «Ответом на предательство и измену «своей» буржуазии должно послужить усиление беспощадного массового террора против контрреволюционной части ее» (46).
Первые числа августа, т. е. начало нового заготовительного сезона, были отмечены целой серией декретов и постановлений, призванных внести в государственную продполитику элементы соглашения с крестьянством. В частности, были утроены твердые цены на хлеб, но поскольку обесценившиеся дензнаки уже мало интересовали крестьянство, 5 августа издается декрет об обязательном товарообмене в хлебных губерниях, по которому продорганы обязывались компенсировать часть сдаваемого крестьянами хлеба промышленными товарами.
Лучшую иллюстрацию сути военнокоммунистической политики большевиков надо искать не в таких хорошо знакомых символах, как национализация промышленности или продовольственная диктатура, а в скромных поползновениях к организации товарообмена с деровней в 1918 и 1919 годах. Они и выходили скромными (несмотря на то, что задумывались широко), поскольку в них были сведены воедино два взаимоисключающих принципа — принуждения и экономической выгоды. Эти «товарообманы», причем неясно, кто здесь обманывался больше — крестьяне или сама власть, являлись концентрированным противоречием идеи и необходимости. Именно в них рельефнее всего проступали последствия вторжения революционного идеализма в течение жизни и где он наиболее быстро дискредитировал себя.
74

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
75
Осенью 1918 года, как и весной, экономический обмен между городом и деревней вновь наступил на грабли идеологических установок новой власти. Выразилось это в том, что крестьянин, сдав хлеб и получив зачетную квитанцию, сам не имел права получить по ней промтовары. Он был обязан сдать ее в волостной комбед или совдеп, каковые и должны были получить товар, а затем распределить его в соответствии со своим классовым «чутьем» и инструкциями власти. «Состоятельные крестьяне,— вспоминал М. И. Фрумкин, командовавший этим обменом в масштабах всей советской территории,— во многих местах рвали квитанции или производительно использовали их на цигарки, приговаривая, «если нам товары не достаются, то пусть и эти лодыри (беднота) ничего не получают» (47).
Подобной постановкой дела, отказом от нормального обмена между отраслями народного хозяйства, большевики исключали возможность его государственного регулирования и продолжали скатываться на путь чисто реквизиционной политики, усугублявшей разруху в экономике.
Сохраняя установку на принципиальный отказ от чисто экономического обмена с деревней, Совнарком еще в июле попытался решить проблему нехватки продовольствия введением классового пайка, т. е. фактически выбросив из сферы государственного снабжения непролетарские и неслужащие элементы городских обывателей. Но опять-таки эта мера носила скорее политический характер, крестьянство по-прежнему саботировало государственные заготовки и по-прежнему основная масса хлеба проникала в города через нелегальные торговые каналы. Статистика свидетельствует, что доля вольного рынка в ежедневном потреблении хлеба жителями Москвы в июле— сентябре 1918 года равнялась 91%, а в октябре—декабре — 71% (48). Следовательно своим существованием Москва была почти всецело обязана преследуемому заградительными отрядами мешочнику.
Для правительства проблема заключалась не просто в том, чтобы накормить город и армию. Та власть и та сила, которую государству могла дать концентрация запасов хлеба, рассыпалась и растекалась в миллионах мешков легальных и нелегальных коммивояжеров. Собственные интересы требовали от государства последовательных шагов. И они были предприняты. Как весенний «товарообман» послужил ступенькой к продовольственной диктатуре, так и его августовская интерпретация стала прелюдией к очередному фундаментальному мероприятию военнокоммунистической политики.
21 ноября 1918 года Совнарком принял декрет об организации снабжения, который упразднил остатки частноторгового аппарата и* возложил на комиссариат продовольствия обязанность заготовки

и снабжения населения всеми предметами личного потребления и домашнего хозяйства. Тем самым предполагалось нанести сокрушительный удар по нелегальному товарообмену и торговле. Однако при абсолютной неналаженности госснабжения закрытие частнотор-говых предприятий привело прежде всего к тому, что снабжение
прекратилось вовсе.
После национализации банков, промышленных предприятий и введения продовольственной диктатуры декрет от 21 ноября, по сути, завершил в основе законодательное оформление военно-коммунистического здания, несмотря на то, что вплоть до 1921 года это здание продолжало достраиваться и доводиться до казарменного совершенства. Для 1918 года еще рано говорить о системе военного коммунизма, пока это была только политика военного коммунизма, сумма государственных заявок на всеобъемлющую монополию, не подкрепленных реальным механизмом производства и распределения продуктов. Посему это бумажное здание отбрасывало тень разного рода уступок, которая до времени имела более материальных свойств,
нежели ее предмет.
Повсеместной тенью военно-коммунистической политики были прежде всего всевозможные сенные и Сухаревские площади — пресловутые толкучки, где с молчаливого согласия властей происходил нелегальный вольный товарооборот. Существуют различные подсчеты доли вольного рынка в снабжении городского населения в период гражданской войны, и даже самые скромные из них говорят, что доля эта была никак не меньше 50%. Но есть все основания полагать, что она была гораздо весомей, особенно в провинциальных городах. На деле продовольственная политика в 1918—1919 годах являлась скорее не политикой государственного снабжения, а политикой ограничения свободной торговли, «возрождающей капитализм», которая в самые критические моменты обострения социальной напряженности ослаблялась разного рода отступлениями. Таким отступлением осенью 18 года стало так называемое «полуторапудничество» в Москве и Петрограде.
После того как Каменев стал во главе Московского Совета, его «рыхлый» большевизм получил хорошую питательную среду в настроениях москвичей. 25 августа Президиум Моссовета принял постановление о свободном провозе полутора пудов хлеба на члена семьи, что дало возможность горожанам продержаться три месяца на одно-фунтовом пайке в день. Когда же эти запасы подошли к концу, поднимается и новая волна против проддиктатуры.
В лице председателя Моссовета Наркомпрод получил влиятельного и хлесткого критика. 8 декабря на заседании исполкома Совета Каме
76

МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
нев произнес пламенную речь, в которой обвинил продовольственников в полном провале дела. Он предложил известить Совнарком о том, что надежды на получение продовольствия нет. «Ничего нет, и ничего не будет» (49). Выступление Каменева ознаменовало начало нового массированного наступления на политику продовольственной диктатуры. 10 декабря Совнарком под давлением принял решение о предоставлении рабочим организациям и другим профессиональным объединениям права закупки и провоза ненормированных (т. е. немо-нополизированных) продуктов, к слову, права, которое у них формально никто и не отнимал. Заградотрядам и губпродкомам предписывалось не чинить никаких препятствий провозу ненормированных продуктов.
Вскоре коммунистическая фракция ВЦИК, которая после удаления из Советов левых эсеров приняла на себя под руководством Каменева роль мягкой оппозиции правительству, образовала специальную комиссию, подготовившую проект декрета о фактическом восстановлении свободной торговли до 1 октября 1919 года. Но этот проект встретил жесткое сопротивление Наркомпрода, не получил одобрения Ленина и не был реализован.
. В Совнаркоме в это время были увлечены другой идеей, более умеренной и более соответствовавшей принципиальным партийным установкам. После того как провалилась политика подворного учета и нормирования потребления, продовольственники начали искать иные пути проведения своей диктатуры в отношениях с крестьянством. Такой путь был найден и законодательно оформлен известным декретом Совнаркома от 11 января 1919 года о разверстке зерновых хлебов и фуража.
Поскольку государство расписалось в своем бессилии установить достоверное количество хлебных запасов, единственное, что ему оставалось сделать, это объявить точную цифру своих потребностей в хлебе, которая потом соответственно должна была развёрстываться по губерниям и уездам. Большевики отступили к опыту царского министра Риттиха. Вопреки сложившемуся мнению, раз-! верстка явилась не ужесточением продовольственной диктатуры, 1 а ее формальным ослаблением. Она содержала очень важный элемент, f а именно: изначальную заданность, определенность государственных || требований, что при всем остальном ее несовершенстве было весьма существенным в отношениях с крестьянством. В этом смысле раз-верстка 1919 года явилась непосредственной переходной ступенью к процентному натуральному налогу 1921 года. %V:' Вместе с тем разверстка, будучи шагом прогрессивным по сравне-;'нию с нормированием и подворным учетом, исходила не из возмож
77

ностей крестьянских хозяйств, а из весьма растяжимого понятия «государственной потребности», которое составило для государственных аппетитов почву столь же плодородную, как и монополия образца 1918 года. В результате в 1920—1921 продовольственном году в своих исконных владениях Европейской России продовольственники отбирали по разверстке не только «излишки», но и самое необходимое для крестьянства.
Помимо декрета о разверстке, следствием декабрьско-январского противостояния по вопросам продовольственной политики стал ряд удивительных событий, о которых в недавнем прошлом не могло быть и речи. 21 января Совнаркомом был принят декрет, составленный на основе резолюции ВЦИК, в котором наряду с подтверждением государственной монополии на хлеб, сахар, чай, соль декларировалось разрешение временной свободной торговли на все остальные продукты питания, разрешалось широкое привлечение к заготовкам кооперации и использование премиальной системы. Вскоре Наркомпрод подписал с кооперативной организацией «Козерно» договор, в силу которого союз принял на себя заготовку и переработку хлеба в тринадцати хлебородных губерниях. Аналогичный договор был заключен и с-Центросоюзом. Что это означало? Это значило то, что штыки Наркомпрода сдавали свой пост в производящих губерниях кооперативному рублю!
Далее состоялись договора с различными кооперативами на заготовку других продуктов: картофеля, овощей, рыбы, льняного семени и т. д. Новые веяния в экономической политике перенеслись из сферы сельского хозяйства в промышленность. ВСНХ разрабатывал проект выдачи концессии иностранному капиталу на постройку Великого северного железнодорожного пути Обь—Котлас—Сорока—Званка— Петроград. 4 февраля Совнарком признал с принципиальной точки зрения предоставление концессий допустимым, план пути приемлемым, концессию желательной, а ее осуществление необходимым.
Размах привлечения кооперации, оживление торговых отношений с деревней были столь впечатляющи по сравнению с предыдущим периодом вооруженных походов и репрессий против частноторгового аппарата, что уже начали писать: «Даже самодовлеющие интересы того централизованного военно-бюрократического организма, который вырос за последние полтора года на месте старой России, настойчиво требуют, во имя самосохранения и защиты, быстрого подъема производительных сил государства и более или менее нормальной организации его хозяйства» (50). На страницах небольшевистской печати появился термин «новый период экономической политики» — НПЭП и зазвучала радость по поводу краха всей политики насаждения коммунизма.
78

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
79
Не только шаги в области экономики, но и другое свидетельствовало о глубинном брожении в большевизме, выплескивавшемся в попытки серьезного пересмотра всей советской государственной политики. Принимая приглашение американского президента Вильсона к переговорам на Принцевых островах, советское правительство в ноте Чичерина от 4 февраля проявило большую уступчивость и решимость идти на компромиссы с империалистическими державами. Выражалась готовность признать старые российские финансовые обязательства, предоставить концессии иностранному капиталу, обсудить вопрос о территориальных претензиях и границах. Свежий ветер новой политики сквозил через частокол дипломатических оговорок ноты.
Борьба за пересмотр основ экономической политики происходила на фоне впечатляющих военных успехов Советской власти. На всех направлениях Красная армия одерживала убедительные победы: отброшен Колчак, взят Киев, разваливался донской фронт Краснова. Началось объединение России под красным флагом. Большевики встречали весну 1919 года с установками, полными противоречий, оставалось только угадывать, в какую сторону начнет распутываться этот клубок, в котором террор и война, продовольственные отряды и клятвы в верности государственной монополии тесно переплелись со стремлением к миру, союзу с трудовым крестьянством, кооперативным рынком и концессиями.
18—23 марта в Москве проходил VIII съезд РКП(б). Обстановка на нем была далеко не спокойной. Делегаты много дискутировали по содержанию новой партийной программы, намечавшей задачи партии на переходный период от капитализма к социализму, и другим важным вопросам. У иных в сознании трудно совмещалась реальность последних полутора лет с идеями и благородными лозунгами революции. Оформившаяся внутри партии группировка «демократического централизма» призывала к искоренению бюрократизма и отрыва от масс. Сам Ленин выступил с выдающейся речью, он официально провозгласил, что партия берет курс на союз со средним крестьянством. Однако курс этот, запечатленный в съездовских документах, остался таким же противоречивым и не до конца последовательным, как и все сделанное ранее. Участники съезда выражали свое недоумение в записках, которые посылали Ленину, провозгласившему: «Не сметь командовать!» крестьянином. Они писали: «Как совместить шаги навстречу среднему крестьянству с практическими шагами Советской власти?», «Как согласовать лозунг добрососедских отношений с мелкобуржуазными элементами и нашу продовольственную

ГЛАВА II
политику, которая отражается, конечно, не только на кулацких спинах, но главным образом при нашей теперешней территории на среднем крестьянстве?» (51) Ответов на эти вопросы в материалах съезда не было. Где-то в бумагах аграрной секции съезда затерялась переданная туда резолюция совещания представителей профсоюзов, призывавшая Совнарком совсем отказаться от реквизиционной политики в деревне и развивать нормальные экономические отношения, стимулирующие крестьянство.
В марте вновь были повышены твердые цены на хлеб, но политика продовольственной диктатуры с ее отрядами и реквизициями разбивала в беспорядочную мозаику мероприятия нового периода экономической политики. Как тогда говорили по поводу крестьянской политики большевиков, правая рука не ведает, что творит левая.
И все же решения VIII съезда РКП (б) получили сильный резонанс в провинции и среди крестьянства. По решению Политбюро и Оргбюро ЦК РКП (б) была проведена широкая кампания по ознакомлению крестьян с новым курсом партии. Крестьяне доставали газеты с речью Ленина за многократную цену и внимательно изучали ее. Уполномоченные ЦК, вернувшиеся из глубинки, теперь жаловались, что если начинаешь что-либо говорить крестьянину, то он достает газету с речью и показывает: «Вот Ленин говорит — учись у нас, а ты пришел учить» (52). Поступали сведения о совершенно нежелательных результатах курса VIII съезда для самой партии. В Советы стали попадать и властвовать зажиточные крестьяне, под их давлением в селах распадались коммунистические ячейки. В Тамбовской губернии начались убийства и изгнание коммунистов из деревень, поджоги их домов, притеснение бедноты.
Не удивительно, что лозунги съезда вызвали непонимание и откровенное неприятие у многих партийных работников. Троцкий сообщал в ЦК партии, что на встрече с симбирскими коммунистами один ответственный товарищ публично заявил, «что середняк-де нам враг и что политика в отношении к нему должна сводиться к подачкам, подкупу и прочее...» (53).
Неприятие нового курса проявлялось не только среди мостных работников, но и в кругу ведущих теоретиков партии. Бухарин на заседании уполномоченных ЦК, ездивших в мае—июне 1919 года для обследования дел на местах, высказывался предельно откровенно: «Если говорить о социальной базе; то совершенно ясно, что мы должны показать кулак мужику и держать курс на мировую революцию. На меня самое отрадное впечатление произвел один шахтер, председатель исполкома, который мажет середняка вазелином и спереди
80

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
81
и сзади, когда он, сжимая кулаки, говорил мне по секрету со злобой: «Когда же мы ему морду набьем?» Бухарин заявил заседанию: «Что касается середняка, то тут мы сбились с политики. Вместо обмана мужика мужик обманывает нас» (54).
Е. А. Преображенский, вернувшийся из Орловской губернии, полностью поддержал своего будущего соавтора по «Азбуке коммунизма». Он отметил, что крестьяне очень довольны резолюцией VIII съезда и часто ее используют, и «если бы мы вовремя не сказали: легче на поворотах, если бы мы не посадили кулачка в тюрьму, не разъяснили бы, что резолюция 8-го съезда это резолюция съезда коммунистов и поэтому будет проводиться не кулаками, положение было бы гораздо хуже» (55).
Партийные теоретики уже всеми колесами стояли на тех рельсах, которые вскоре приведут их к перлам, подобным известному буха-ринскому изречению о том, что пролетарское принуждение, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи.
Пока теоретики примеривались набить морду середняку и ждали мировую революцию, плоды подобной теории и практики пожинала контрреволюция и собиралась с силами. На востоке страны Колчаку удалось собрать почти полумиллионную армию, в марте он повел новое наступление и приблизился к Волге. Войска Деникина на юге также добились значительных успехов. К весне они захватили Северный Кавказ, Кубань, часть Донской области и Донбасса — регионы, которые сразу дали южной контрреволюции существенное подкрепление в живой силе. Казачество, в отношении которого в соответствии с известной резолюцией ЦК РКП (б) от 24 января 1919 года проводилась политика беспощадного массового террора, превратилась в надежного союзника Добровольческой армии.
Красная армия, набранная в основном из крестьян, у которых еще не вполне зажили спины от шомполов карательных отрядов периода крестьянских возмущений лета—осени 1918 года, переживала развал и отступала, несмотря на превосходящую численность и вооружение. Леса Совдепии были наводнены дезертирами, уклоняющимися от мобилизации в армию большевиков. По данным Высшей военной инспекции летом 1919 года насчитывалось около одного миллиона дезертиров и уклонившихся от воинского призыва. В этот период наиболее отчетливо отношение крестьянства к большевистской власти проявлялось именно в вопросе о военных мобилизациях. Как тогда подсчитывали: призывают 500 человек, являются 200, остаются

ГЛАВА U
30 или 40. Цель явившихся на мобилизацию — обмундировался, отъелся, можно и домой.
Н. В. Крыленко, в ту пору в качестве уполномоченного ЦК и ВЦИК занимавшийся проведением мобилизации во Владимирской губернии, сообщал: «Моя губерния будет самая последняя по числу мобилизованных волостной мобилизацией — 142 человека. Но зато ни один из них не убежал. Я видел седых стариков, которые записывались добровольцами, когда я их спросил почему, то объяснилось очень просто, это были члены комбедов, которых с кольями гнали из деревни» (56).
Он говорил это на совещании в ЦК партии в июне 1919 года, где после кампании по мобилизации собрались уполномоченные ЦК и ВЦИК по всем губерниям, подвели итоги и откровенно поделились впечатлениями о положении на местах. Первым выступил редактор «Известий» Ю. М. Стеклов, работавший в Вятской губернии. Его же выступление оказалось самым пессимистичным:
«Основываясь на опыте Вятской губернии, я утверждаю, что если не во всей России, то в чисто крестьянских и малопролетарских губерниях Советская власть вообще и коммунистическая партия в частности не имеет социальной базы. Вы не найдете там широких слоев населения, которые преданы нам, разделяют нашу программу и готовы за нас выступить. Я не говорю о кулаках или остатках буржуазии, которой там почти не осталось. Я говорю о широких массах рабочих, кустарей и главным образом крестьян. Среднюю массу и бедняков мы умудрились от себя отпугнуть, и сколько бы мы ни старались убедить крестьян, что только благодаря Советской власти они получили раскрепощение и политическое и экономическое, это не действует. Положение получается трагическое. Волостная мобилизация провалилась. Добровольческая мобилизация провалилась. Мы встретили отказы целых профессиональных союзов дать хотя бы одного человека. С крестьянами дело обстояло отвратительно. Я не скажу, чтобы там были сознательные контрреволюционные силы. Этого нет. Есть только ничтожные группки контрреволюционеров, остальная масса населения настроена безразлично, к нашей партии настроение враждебное. Во многих мес: тах ожидают Колчака. Правда, когда он подходит, настроение меняется в нашу пользу, но ненадолго. Причин этому много. Центральная причина и общероссийская — это то, что мы крестьянину фактически ничего не дали, кроме отрицательного. Как некогда город был эксплуататором для деревни и ничего не давал, к сожалению в Советской России повторяется то же самое... Мобилизации и реквизиции производятся ежедневно, забирается все. Никогда, даже в злейшие времена 82

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
83
царского режима не было такого бесправия на Руси, которое господствует в коммунистической России, такого забитого положения масс не было... Террор господствует, мы держимся только террором» (57).
Затем слово взял Н. Осинский. Он попытался развеять тяжелое впечатление от выступления Стеклова: «Что ни губерния, то норов, и пессимистическое настроение Стеклова объясняется тем, что он был в прифронтовой губернии. В Пензенской губернии не слышно о реквизициях, потому что там нет армии. Затем относительно террора, то там это воспоминание давно минувших дней и крестьяне о нем забыли в значительной степени» (58).
Если даже и забыли, то сам Осинский им об этом напомнил. Не далее как 14 июня он лично телеграфировал в ЦК о неутешительных итогах волостной мобилизации, о том, что из 3930 призванных в наличии только 1120 человек. Не только среди крестьян, но и в профсоюзах мобилизация проходила скандально. Дезертиры и уклоняющиеся оказывали вооруженное сопротивление. «Агитационные меры уже несвоевременны, нужны облавы, расстрелы в уездах, ибо четыре расстрела в Пензе уже потеряли влияние и отсутствие дальнейших принимается как ослабление вожжей... Предлагаю санкционировать кампанию решительной борьбы с дезертирством путем облав и расстрелов в уездах по четыре-пять человек злостных дезертиров под строгим контролем губернии» (59).
Боеспособность мобилизованных таким образом красноармейцев была крайне низкой. Это отмечали все, как командиры и комиссары Красной армии, так и противник. Нередко мобилизованные настаивали выдать им удостоверение в том, что они мобилизованные, а не добровольцы. В настроениях принудительно мобилизованного крестьянства заключалась основная причина того, «почему мы, располагая силами, численно превосходящими деникинские вдвое, оказываемся биты»,— как писал Ленину Преображенский (60).
Ликвидация в результате революции крупных помещичьих и кулацких хозяйств была проведена при активном участии крестьянства, однако разрушение капиталистического, наиболее культурного уровня сельского хозяйства, нивелирование крестьянства имело и тот результат, что в деревне наступило царство осередняченного патриархального крестьянина с отсталым хозяйством, неразвитыми потребностями, к тому же подрезанными многолетней войной и политикой военного коммунизма. Патриархальное крестьянство натурализовывало свое хозяйство и не видело особого смысла в городе и его промышленности, тем более в самом государстве с его обременительными мобилизациями, разверстками и прочими повинностями.

ГЛАВА II__
84
Крестьянство исповедовало свою философию, имело свои цели и интересы, отличные от коммунистических программ большевиков и реставрационных устремлений белого движения. Большевики, призывавшие крестьян в Красную армию, получали записки: «Долой Колчака, долой советскую власть» (61). В противоположном лагере, за линией фронта тоже было неспокойно. Красноармейцы получали от белых послания: «Товарищи красноармейцы, перебейте своих комиссаров, а мы убьем своих офицеров и вместе создадим настоящую советскую власть» (62). Даже во времена наиболее решительных побед Красной армии в ней продолжало сохраняться примиренческое настроение. Как писал член донского комитета РКП (б) Сырцов 20 ноября 1919 года в докладе Политбюро ЦК по вопросу о предложениях мира со стороны Донского войскового правительства: «Состояние армий Юго-Восточного и Южного фронтов таково, что слово "мир" и хотя бы весьма отдаленная в смысле практического осуществления перспектива мира может окончательно разложить армии и подвигнет такие ее элементы, как мобилизованное крестьянство Тамбовской, Саратовской, Пензенской и др. губерний, либо на массовый, стихийный, ничем не могущий быть сдержанным уход с фронта, либо отдаст нашу армию процессу братания с казачьими и ударными добровольческими частями противника» (63). Свежи были воспоминания о том, как в 8-й армии во время мамонтовского рейда два или три полка снялись с позиций и послали делегатов в другие части, пытаясь их тоже увлечь за собой, уверяя, что мир с казаками уже заключен. В соседней 9-й армии часты были случаи перехода на сторону казаков под лозунгами: «Мир с казаками, казаки нам не враги» (64).
Несмотря на то, что настроения крестьянской массы играли в гражданской войне решающую роль, само по себе отдельно взятое крестьянство не представляло самостоятельной силы. Маркс справедливо считал, что парцелльное крестьянство в связи со своими особенностями не может быть самостоятельной политической силой. Его политические интересы должен представлять другой класс. Попытки крестьянства в течение гражданской войны создать нечто свое, особенное, неизбежно носили местный, ограниченный характер, как, например, движение Махно. Там же, где это движение пыталось выйти из рамок мужицкой вольницы и принять некоторые организационные формы, напоминающие государственные, как это было в «антоновщине», то оно моментально возбуждало недовольство крестьян и досрочно обрекалось на поражение.
Крестьянство не могло выступить в качестве организационной общественной силы, посему оно было обречено делать выбор между

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
85
двумя враждующими сторонами. История гражданской войны свидетельствует, что после тесного знакомства с буржуазно-помещичьей контрреволюцией крестьяне делали совершенно однозначный выбор в пользу советского государства. Ф. И. Дан, один из лидеров меньшевизма, в конце 1920 года заметил: «В нашей победе более всего сказалось то, что когда перед крестьянами встает призрак старого помещика, старого барина, чиновника, генерала, то русское крестьянство непобедимо, несмотря на голод, холод и глубокое недовольство советской властью. Крестьяне все силы отдают на то, чтобы отразить самую возможность возвращения старого помещика и старого царя» (65).
Осенью девятнадцатого, после непрерывной полосы неудач, в продовольственной политике большевиков наконец появляется просвет. В дни, когда белые армии на юге развивают максимальный военный успех, когда в Москву стягиваются со всей республики коммунистические отряды особого назначения и в ЦК РКП (б) ведется лихорадочная подготовка к переходу на нелегальное положение, продразверстка приносит свои первые ощутимые плоды. Причем в некоторых местах власть оказывается совершенно не подготовленной к такому обороту дел.
15 октября Дзержинский доложил Оргбюро ЦК, что по полученным сведениям от Аткарской ЧК в Саратовской губернии ссыпка хлеба идет чрезвычайно успешно, все амбары переполнены, хлеб ссыпается прямо на землю, вагонов для погрузки не хватает (66). Без вмешательства продотрядов в Саратовской губернии за сентябрь ссыпка зерна увеличилась с 20—30 тыс. пудов до 250—400 тыс. пудов ежедневно. Председатель Саратовского губисполкома В. А. Радус-Зенько-вич в отчете о работе подчеркивал: «Крестьянство определенно идет к нам, оказывает нам доверие... Деникин ужасом перед собой обратил их к нам, положительной работой мы должны закрепить за собою подошедшие к нам массы» (67). Дезертиры стали целыми отрядами выходить из лесов и с музыкой грузиться в эшелоны, отправляющиеся на фронт.
В конце 1919 года в правительственных кругах все увереннее заговорили о том, что в сознании крестьянства «произошел перелом» ^ в пользу Советской власти. Ленин на VIII партконференции в декабре сделал категорический вывод: «Представители обывателей, мелкой * буржуазии, тех, кто в бешеной схватке труда с капиталом колебались, стали решительно на нашу сторону, и на поддержку их мы можем теперь отчасти рассчитывать» (68).
Многомиллионная крестьянская масса отдала победу в гражданской войне большевикам. Реставрации крестьянство предпочло нечто

ГЛАВА II
неведомое, новое, закутанное в пеленки всеобщих иллюзий, надвигающееся с властью большевиков. Но какова была роль в защите и упрочении «пролетарской диктатуры» самого пролетариата? Это вопрос более тонкий. Здесь, перефразируя слова Энгельса, можно выразиться так, что проблема «материальности» понятия «диктатура пролетариата» — это вопрос не двух-трех фокуснических фраз, а результат всестороннего изучения фактического материала.
Хорошо известна роль выходцев из рабочих в создании органов государственной власти в центре и на местах, в формировании армии (где эти рабочие преимущественно и осели навсегда), но положение и настроение их коллег, оставшихся у станка, было существенно иным. Было бы неверным придерживаться известной схемы расклада общества, согласно которой пролетариат был главной ударной силой Советской власти в борьбе против буржуазно-помещичьей контрреволюции. Несомненно, что основной силой большевиков, благодаря которой они сумели одержать победу, являлась определенная часть крестьянства, заинтересованная в сохранении результатов аграрной революции и опасавшаяся возвращения старых помещиков. Напротив, рабочий класс в годы войны обнаружил большее политическое безразличие и зачастую резко выраженную контрреволюционность. Вопреки ожиданиям, заложенным в большевистской доктрине, рабочий класс России демонстрировал отчужденность от своей «исторической миссии», если при этом не удовлетворялись его насущные нужды. В подавляющем большинстве настроение наемного работника напрямую зависело от его материального положения — и в частности снабжения продовольствием. Впрочем, это никак не отразилось на теории, а лишь дало повод теоретикам типа Бухарина списывать поголовно рабочий класс в шкурники и мелкую буржуазию.
Парадоксально, но классовая политика большевиков, война с буржуазией и репрессии в отношении крестьянства более всего сказывались на рабочих. Рабочие в крупных промышленных районах голодали в полном смысле слова, бежали в деревню. Некоторые из крупных предприятий текстильной промышленности, особенно фабрики и заводы Петроградского района, по этой причине уже в начале 1919 года потеряли до 70% и более всего состава квалифицированных рабрчих. Но и оставшуюся часть Наркомпрод не был в состоянии обеспечить пайком.
В результате неспособности власти наладить обмен между городом и деревней настроение масс кардинально изменялось. Один чекист сообщал своему начальству в Петроград, что во время отпуска в Пскове ему «пришлось встретиться со своим товарищем, метал-86

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
87
листом завода быв. Сульдсон, который был горячим зашдтником Советской власти, теперь абсолютно изменился и объясняет следующее: хлеб у нас стоит 275 р. фунт, а мы получаем 83 р. в день, пайка уже не дают два месяца, завод никакой пользы не приносит именно потому, что все рабочие усматривают несправедливое к ним отношение. Буквально все заняты своими кустарными изготовлениями, как-то: зажигалки, лемехи для плуга и прочий обиход крестьян на хлеб. Заказы учреждения если и бывают, так тоже поощряются подачками продуктов ввиду явного саботажа со стороны рабочих. Из всего завода сочувствующих советской власти найдется человека 4—5, все, которые ранее поддерживали, относятся пассивно. Ни на какие собрания не ходят, за исключением вопросов продовольственных. Печатники настроены еще хуже — оппозиционно... Все жалуются на лишение свободы и, главное, продовольственный вопрос» (69).
На первый взгляд подобные примеры находятся в вопиющем противоречии с фактами массового активного участия представителей рабочих в организации советского государства, обороне, пополнении рядов коммунистической партии. Но на это требуется взглянуть, так сказать, диалектически. Партия большевиков после революции стала живой тканью нового государственного организма, пропуская через себя в структуру госаппарата массы новых управленцев, вербуемых из ранее низших сословий. К началу 1920 года в партии состояло около 600.000 коммунистов. Из них, по неполным официальным данным, насчитывалось приблизительно 180.000 рабочих. Однако реальность этих цифр, особенно в отношении социальной и профессиональной принадлежности членов партии, вызывает сомнение. Социальная структура послереволюционной России не имела четких границ, находилась в процессе становления. Рабочиеу возвращались к крестьянскому труду, переходили в управленцы, армию. Численность действительных рабочих и крестьян в партии была гораздо меньшей, чем то фигурирует в официальной статистике.
Например, по справке о членах воронежской городской организации РКП (б) за 1920 год в рубрике «социальный состав» значится: рабочих — 809, крестьян — 132, умств. труда — 425 чел, всего — 1366. Но из другой рубрики выясняется, что из них в настоящее время на предприятиях и заводах только 58 коммунистов плюс небольшое количество в железнодорожных мастерских, то есть очевидно, что число действительных рабочих не превышает 10% от общей численности парторганизации (70). Остальные уже служат в ЧК, армии, продорганах, соворганах, милиции и т. п. и являются полноценными членами иерархии госаппарата, хотя, возможно, совсем недавно они

ГЛАВА II
еще знали себя рабочими, крестьянами и «умств. труда». Приблизительные результаты можно было бы установить и по всей республике.
Логика государственного централизма потребовала от партии большевиков стать новой привилегированной кастой, взамен упраздненного революцией старого сословного деления. Существенно, что необходимость ускоренных темпов формирования новой касты опасно упрощала ее незрелую, неотшлифованную многовековым опытом психологию. ЦК большевиков не видел ничего предосудительного в том, чтобы специальными решениями Оргбюро от 5 января и 2 сентября 1920 года обязать всех коммунистов в Красной армии и на транспорте быть осведомителями особых отделов и ЧК. На эти директивы должны были откликнуться порядка 300.000 человек, то есть около половины всех членов РКП (б) (71).
Представители группировки демократического централизма, первыми взобравшиеся на партийные трибуны с критикой народившегося советско-коммунистического бюрократизма, сокрушались: «Государство мы хотели "опартиить". Пришлось же в конце концов партию "огосударствить"» (72). Придя к власти в 1917 году, большевики превратили государство в орудие достижения своих политических и идеологических целей, но и государство в свою очередь «овладело» ими, сделав большевиков плотью и кровью своей системы. Воплотившись в госаппарат, большевики были вынуждены представлять и защищать помимо прочих еще и особенные государственные интересы, которые, все более развиваясь, отчуждали их от первоначальной задачи защиты интересов пролетариата и трудового крестьянства. Это последнее произошло тем более легко и незаметно для большевиков, поскольку они не имели в своем идеологическом арсенале необходимой защиты от поглощения партии агрессивной государственной структурой.
Теоретики большевиков и в первую очередь Ленин, ставя во главу угла классовую теорию и классовую борьбу, абсолютизировали значение государства, как орудия власти наиболее могущественного класса. Интересы государственной системы и привилегированных классов отождествлялись. Отсюда подразумевалось, что после захвата власти рабочей партией государство автоматически превратится в воплощение интересов всех трудящихся слоев общества, прежде всего рабочего класса. В качестве яркого образчика подобных иллюзий уместно привести слова известного Милютина на III съезде рабочей кооперации в 1919 году, где он в ответ на предупреждение Мартова о том, что главная опасность в бюрократизме, заявил: «Если 88

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
мы строим социалистический строй, то противопоставления между государством и обществом не должно быть» (73).
Ленин в своем капитальном сочинении «Государство и революция», приводя цитату Энгельса о государстве: «И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство»,— в которой отчетливо проступает мысль об особенной природе и интересах государства, совершенно не желает замечать ее и продолжает твердить об исключительно классовом характере государства (74).
Уже опыт первых послеоктябрьских лет показал, что ожидаемой гармонии интересов государства и трудящихся не происходит. Наоборот, в новом, неотлаженном и не связанном социальными компромиссами старой эпохи государственном механизме со всей остротой проступили черты старой бюрократической сути. Военнокоммунисти-ческая политика укрепления государственного централизма очень быстро проявила свои противоречия с интересами не только крестьянства, но и рабочего класса.
Происходила подхлестываемая идеологией абсолютизация государственного насилия, как метода достижения целей. Большевики, придя к власти, начали пользоваться орудием государства без понимания его особенной природы и особенных интересов, будучи введенными в заблуждение внешним сходством своей цели ниспровержения эксплуатации, построенной на частной собственности, и государственным централизмом, в принципе враждебным всякому плюрализму. Централизм, как способ существования государства, составляет его непосредственный интерес. И здесь можно судить, насколько централизм расходится или совпадает со стремлением крестьянина свободно распоряжаться продуктами своего труда и интересами рабочего свободно и выгодно продавать свою рабочую силу.
В период военного коммунизма произошла незаметная подмена политики ликвидации частной собственности как источника эксплуатации, централистическими интересами государства как такового, как особенной общественной структуры. И далее уже трудно провести границу, где кончаются идеи освобождения от частнособственнической эксплуатации и начинается эксплуатация государственная. Правящая партия большевиков ассимилировала и проводила интересы государственного централизма, полагая это воплощением принципов общества трудящихся, заложив тем самым глубокую основу своих противоречий с крестьянством и рабочим классом.
Особенно откровенно это противоречие между государственным централизмом и интересами трудовой массы России стало проявят

ГЛАВА II
литься на заключительном этапе военного коммунизма, в 1920 году. В гражданской войне крестьянство отдало предпочтение большевикам, но, как вскоре стало ясно, последние переоценили степень его поддержки. Союз военный не стал союзом экономическим, и виной тому было не крестьянство. Из факта перелома в крестьянстве в 1919 году руководство РКП(б) сделало скороспелый и неверный вывод, что отныне политика военного коммунизма должна встречать если не безоговорочную поддержку крестьян, то беспрекословное выполнение наверняка. Последовало ужесточение основ продовольственной диктатуры. В октябре 19-го Наркомпрод выдвинул три принципа, на которых впредь должен был строиться всякий государственный товарообмен с деревней: «Об индивидуальном товарообмене не может быть и речи... Также должна быть исключена премиальность... Равным образом исключается всякая эквивалентность» (75). Это означало конец попыток налаживания экономических отношений с крестьянством и превращение заготовок в простую натуральную повинность, обеспечиваемую вооруженными силами Наркомпрода. Это более чем что бы то ни было, приблизило продовольственную политику к вершинам военного коммунизма, но вместе с тем оттуда уже открывались и далекие горизонты новой экономической политики.
В целом 1919 год оканчивался для Советской республики очень удачно. Военная опасность была устранена. Разбит Юденич, стремительно откатывались к берегам Черного моря войска Деникина, далеко на востоке отступали остатки колчаковской армии. К декабрю определилась реальная перспектива длительного мирного этапа.
КУРС НА НЕПОСРЕДСТВЕННЫЙ ПЕРЕХОД К СОЦИАЛИЗМУ И КРИЗИС НАЧАЛА 1921 ГОДА
Но 1919 год принес не только победы. За два года власти большевиков вполне сложилась централизованная командно-административная система управления экономикой и обществом (насколько это было возможно в условиях крестьянского сельского хозяйства) со всеми вытекающими последствиями. Скованная инициатива и подавленные интересы местной власти, производственных коллективов и индивидуальных производителей породили протест и широкую оппозицию административному централизму, в русле борьбы с которым разворачивались основные события на VIII конференции РКП (б) и VII Всероссийском съезде Советов, состоявшихся в начале декабря 1919 года.
На партийной конференции Т. В. Сапронов, признанный лидер группировки децистов, выступил с платформой «демократического ЯП

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
91
централизма» против официальной платформы ЦК партии. Сапронов утверждал, что отношения центра с периферией самый важный и злободневный вопрос. Heir, двойной зависимости, сплошной диктат центра, особенно в продовольственном деле, утверждал он (76). В прениях отмечалась повсеместная атрофия Советов и их органов, начиная с деревенских и заканчивая Президиумом ВЦИК. Делегаты с мест в подавляющем большинстве выступали против сложившейся жесткой централизованной системы управления. Одобренная большинством конференции, платформа децистов предусматривала частичное возвращение советским органам реальной власти на местах, ограничение произвола центральных учреждений. Она одержала победу и на VII съезде Советов, на котором развернулась основная борьба против «бюрократического централизма» за «демократический централизм». Удар, нанесенный решениями VII съезда Советов по централизму, послужил толчком к активизации сил в госаппарате и партии, критически настроенных к тем или иным аспектам военнокомму-нистической политики.
Вне сомнений, что изначально политика военного коммунизма, несмотря на ее издержки, была продиктована необходимостью. Но, как считал великий диалектик Гете, рано или поздно любое благо превращается во зло, и для истории всегда было одной из самых сложных проблем определение момента подобного превращения. То есть решение вечного вопроса о границах разумного применительно к конкретному историческому этапу. Вопрос этот умозрительный и поэтому трудноразрешимый, ибо у историка нет необходимых божественных свойств доказать свою правоту экспериментально на практике. Остается лишь выбирать верные критерии и ссылаться на неопровержимые факты. На наш взгляд, многочисленные спонтанные выступления за пересмотр политики военного коммунизма, имевшие место не только в обществе, но и в советском руководстве, в конце 1919 — начале 1920 года и все последующие события года свидетельствуют о том, что «безумством мудрость стала, злом — благое» именно тогда, в течение мирной передышки, когда, по известному выражению большевистского историка М. Н. Покровского, экономика «должна была плясать под дудку политики». Вообще-то российская экономика стала приплясывать под эту дудку с самого Октября 1917-го и к весне 1920 года, когда от нее потребовали пойти вприсядку, уже успела заметно обессилеть.
Несмотря на то, что к этому времени государству удалось в значительной степени сконцентрировать материальные ресурсы и добиться от крестьян хлеба по разверстке, для многих работников,

ГЛАВА II
связанных с хозяйственными проблемами, была очевидна чрезвычайность принудительных мер, которые подрывали социально-экономическую базу государства. Прозорливец и теоретик Осинский спрашивал тогда в частной записке у Ленина, не кажется ли ему, что пролетарская государственная власть представляет собой не более чем какое-то «промежуточное звено», ибо ее социальная база «кажется слишком узкой» и «не опасно ли сводить себя на положение такого звена?». «Очень трудно себе представить, что из этого бывает (т. е. как скоро мы от этого можем слететь). Показать это может только опыт, но пробовать немножко боязно» (77).
Боязно было не только Осинскому, но и многим другим в советском руководстве, поэтому мирная передышка была отмечена неоднократными попытками в верхах приступить к кардинальному пересмотру военнокоммунистической политики в экономике. После VII съезда Советов Президиум ВЦИК немного ожил и попробовал развернуть деятельность по превращению себя в настоящий рабочий аппарат и реальный орган власти. В конце декабря он учредил несколько важных комиссий по экономической политике и тем самым немедленно вступил в противоречие с ЦК партии, который свято хранил свою монополию на подобного рода мероприятия. 17 января 1920 года Политбюро ЦК предложило Президиуму ВЦИК распустить комиссию по разработке основ хозяйственной политики и впредь не назначать подобных комиссий самостоятельно.
Подавляющее большинство ВЦИКа состояло из коммунистов, поэтому в работе его февральской сессии, на которой Президиуму все же удалось внести в повестку ряд важнейших вопросов, включая вопрос о продовольственной политике, сыграло исключительную роль положение нового партийного устава о статусе комфракций во внепартийных учреждениях. Фракции были поставлены под полный контроль партийных комитетов и действовали в духе партийной дисциплины. На сессии прения происходили не на пленарных заседаниях, а на фракции под контролем ЦК. Тем самым роль высшего органа Советской власти была сведена к формальным процедурам. Курс VII съезда Советов на оживление органов Советской власти не состоялся.
В начале 1920 года волна критического отношения к экономической политике ЦК и Совнаркома захватила также и руководство ВСНХ. В первых числах января председатель Президиума ВСНХ Рыков предоставил возможность члену Президиума Ю. Ларину, имевшему прочную и заслуженную репутацию противника продовольственной диктатуры, в полной мере развернуть свои способности. Ларин

__МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИК
93
возглавил группу работников ВСНХ, которая подготовила проект перехода от продразверстки к «комбинированной» системе, предполагавшей наряду с сохранением принудительного отчуждения части продуктов у крестьян широкое использование товарообмена по рыночным эквивалентам. Тем самым, в менее развитой форме, предвосхитив первоначальную формулу нэпа, данную через год на X съезде РКП (б).
Несмотря на резко отрицательную реакцию Политбюро и в частности Ленина, потребовавшего от Рыкова «укоротить Ларина» (78), Ларин внес соответствующую резолюцию на III съезд Совнархозов, состоявшийся в конце января. Съезд единогласно принял предложенную резолюцию, но вследствие позиции ЦК партии она абсолютно не получила никакого отражения на практике и даже не была разрешена к опубликованию. Самого Ларина вывели из состава Президиума ВСНХ.
Наряду с течениями, подмывающими и подрывающими устои военного коммунизма, с самого начала мирной передышки период постепенного вызревания и укрепления переживала идея, которая без труда завоевала официальное признание. Эта идея последовательно развивала политику военного коммунизма, воплотившись в план проведения всеобщей милитаризированной трудовой повинности, который должен был надстроить над политикой принудительного изъятия продуктов у крестьян систему принудительного труда в промышленности. По докладу Рыкова на февральской сессии ВЦИК, к началу 1920 года насчитывалось уже около 4000 национализированных предприятий, тогда как год назад было только 1000. Национализированные предприятия представляли собой опорную базу для проведения системы милитаризации промышленного труда.
Во главе всего дела стал Троцкий. На той же сессии ВЦИК он объявил свое кредо: «Всякие разговоры о свободном труде мы разбиваем и разрушаем, как пережиток буржуазного строя, основанные на лживых предрассудках и на всемерной лжи. Мы не знаем свободного труда... мы представляем собой государство, которое является и считает себя несвободным по отношению ко всем гражданам, но оно в свою очередь не предоставляет свободы этим гражданам» (79).
Троцкий не был эксклюзивным творцом идеи милитаризации труда и создания трудовых армий, архивы свидетельствуют, что подобные аракчеевские проекты в то время стихийно и густо появились из глубин военнокоммунистического сознания воодушевленных обладателей кожаных комиссарских тужурок. Но именно ему было поручено возглавить специальную комиссию, которая принялась разрабатывать

ГЛАВА II
стратегию военного штурма мирного строительства. К середине января эта линия получила свое оформление и начала непосредственно влиять на экономическую политику как признанный ЦК РКП (б) курс.
Однако на очередном этапе решительный настрой Троцкого дал сбой. Многие исследователи совершенно справедливо подчеркивают крайнюю неоднозначность и противоречивость его фигуры. Троцкий-военный и Троцкий — апологет мировой революции в начале мирной передышки разрабатывает политику применения диктаторских и военных методов приступа к социалистическому строительству, но когда Троцкий-хозяйственник в это же время в качестве председателя I Трудовой армии сталкивается с конкретными экономическими проблемами, он (по его словам) приходит к выводу о необходимости отказаться от военного коммунизма и «во что бы то ни стало ввести элемент личной заинтересованности, т. е. восстановить в той или другой степени внутренний рынок» (80).
Конечно, сомнительно, чтобы весной 1920 года Троцкий мог вот так свободно рассуждать о судьбе военного коммунизма и о необходимости рынка, тем не менее несомненно то, что в записке о сельскохозяйственной политике, направленной в ЦК 20 марта, он действительно предложил перейти от разверстки к налоговой системе и индивидуальному товарообмену в хлебородных регионах страны. Но и в этом случае Ленин вновь подтвердил себя категорическим противником преобразований, и большинством голосов в ЦК предложения Троцкого, обвиненного притом во «фритредерстве», были отвергнуты.
В этот период настроение большинства партийного руководства, еще переживавшего эйфорию от победы над белой контрреволюцией, было очень далеко от помыслов об «уступках» кому бы то ни было. Наоборот, это настроение от низшей отметки начала осени 1919 года, от забот по заготовке нелегальных паспортов и конспиративных квартир, к весне 20-го года воспарило столь высоко, что не было никакого удержу от похвальбы в том духе, что-де наша, большевистская революция отличается от всех прежних революций тем, что в ней нет утопизма. Массы еще разговаривали, а не предъявляли ультиматумы, поэтому потребность в изменении политики носила во" многом умозрительный характер и нуждалась в государственной мудрости. Однако уверенность в собственных силах и переоценка возможностей военнокоммунистической системы оказались настолько сильны, что еще почти на целый год притупили у большинства ЦК большевиков восприятие реальности, и ведущую роль здесь сыграл, конечно, сам Ленин.
94

_МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПОЛИТИКИ
95