вторник, 20 марта 2012 г.

1 С.А.Павлюченков Военный коммунизм в России власть и массы

РУССКОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСКОЕ ТОВАРИЩЕСТВО
РКТ-ИСТОРИЯ


С.А. ПАВЛЮЧЕНКОВ
ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ
в России: власть и массы
РКТ-ИСТОРИЯ МОСКВА 1997

УДК [947 + 957] ББК 63.3(2)613 П 12


Павлюченков С. А. П12 Военный коммунизм в России: власть и массы.—
М., Русское книгоиздательское товарищество — История, 1997— 272 с.
ISBN 5-86554-058-0
В книге исследуются концептуальные вопросы социально-политической истории России 1917—1921 годов. Автор делает попытку осмыслить феномен военного коммунизма в контексте всей российской истории. Работа насыщена новыми историческими сюжетами, построенными на неизвестных архивных материалах, которые дают возможность оживить потускневшие современные представления о выдающемся революционном периоде.
ББК 63.3(2)613
© Павлюченков С. А, 1997 © РКТИ (Русское книгоиздательское ISBN 5-86554-058-0 товарищество — История), 1997



https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_QnJqbHhPUTlIT0k/edit?usp=sharing



ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение
...................................................................................................... 7
Глава I. Военный коммунизм: идея или необходимость. Вехи историографии
.................................................................................................... 16
Глава П. Метаморфозы
большевистской политики
Военный социализм и военный коммунизм
.................................................................................................... 45
Очередные задачи Советской власти и вооруженный поход в деревню
.................................................................................................... 61
Поворот к соглашению с крестьянством
.................................................................................................... 73
Курс на непосредственный переход
к социализму и кризис начала 1921 года
..........................,........................................................................ 90
Глава III. Между революцией и реакцией — j крестьянство в гражданской войне
! ................................................................................................ 109
5

Глава IV. Рабочий класс
и «диктатура пролетариата»
143
Глава V. «Необъятная власть»:
вожди, «верхи» и «низы» в партии
166
Глава VI. Социальная хирургия — массовый террор
.................................................................................................. 202
Глава VII. «Тени» военного комунизма — спекулятивный рынок
и спецраспределение................................................. 229
Вместо заключения.
Еврейский вопрос в революции, или О причинах поражения большевиков на Украине в 1919 году
............................................................................................. 251
Избранная библиография
(монографии, статьи, материалы)
................................................................ 264
Указатель имен
6
.......................................................... 267

ВВЕДЕНИЕ
Что за неумение узнавать свой собственный идеал в иных и неожиданных формах; не в тех, к которым приучила их заблаговременная теория!
К. Леонтьев
Яризрак бродит по Европе — призрак коммунизма",— так, в стиле германской мистической традиции, К. Маркс и Ф. Энгельс начинали писать свой знаменитый «Манифест коммунистической партии», призванный открыто и ясно изложить перед всем миром взгляды и цели коммунистов.
В XIX веке «призрак» коммунизма являлся народам во времена революций и мятежей, проступал черной типографской краской на страницах социально-политических трактатов и незримо витал в колоннадах европейских парламентов. «Призрак» то приближался к черте, за которой началось бы его материальное воплощение, то вновь удалялся в свое обиталище идей. В XX веке истощенная минувшими революциями Европа уже не сохранила живительной силы, достаточной для материализации «призрака», новые благодатные почвы открылись ему в восточной стороне, на просторах огромной Российской империи. 1917 год вошел в историю как начальный рубеж того периода, который получил название «военный коммунизм» или просто: военный коммунизм — без кавычек.
Существенна ли здесь разница — писать в кавычках или без оных? Очевидно, существенна, если обратить внимание на то постоянство, с которым иные устанавливали кавычки, а другие с не меньшим упорством их снимали. На первый взгляд получается какая-то клоунада, которая только ставит в затруднительное положение строгих редакторов и дотошных библиографов. Но в действительности вопрос о кавычках в названии «военный коммунизм» принципиален, ибо их присутствие призвано указывать на переносный смысл употребления термина «коммунизм», дескать, та политика и та система, которая господствовала в России в 1917—1920 годах, лишь
7

ВВЕАЕНИЕ _
8
по некоторым внешним формальным признакам напоминает действительные коммунистические принципы, а по сути они были вызваны войной и проводились в экстремальных условиях разрухи, голода, эпидемических заболеваний и тому подобное.
Как понятно, подобная аргументация в защиту кавычек принадлежит приверженцам коммунистической идеи, причем приверженцам дремучего, ^ортодоксального толка. Разумеется, не могут они позволить оставаться «коммунизму» в тесном соседстве с бесспорно отрицательными явлениями в общественной жизни, не соорудив ему прочной ограды из кавычек. Их оппоненты, как правило, из Либеральной среды, напротив, стремятся раскавычиванием подчеркнуть органическую взаимосвязь истинного коммунизма с гражданской войной и ее ужасами, дабы устрашать этим пугалом народы — мол, вот чем чревата прививка «коммунизма» в сознание добродетельных граждан свободного общества.
Благодаря политическим пристрастиям эта игра со сменой вывесок давно приобрела нечестный характер, поскольку коммунизму, как идее, как общественной доктрине, как и любому другому явлению, присущ принцип историзма, то есть развития и изменения во времени. Сейчас так же нелепо обвинять коммунистов в стремлении вернуть тоталитаризм в Россию, как, скажем, дико подозревать, что демократическая партия США вынашивает планы восстановления рабовладения в Америке (что, как известно, до гражданской войны в Северной Америке составляло ее фундаментальный принцип).
Отмежевываясь от современных политических спекуляций с понятием коммунизма и в первую очередь учитывая его исторический характер, установим, что в исследовании периода 1917—1920 годов важно иметь в виду, какое конкретное содержание носила идея коммунизма в то время, как именно она преломлялась в доктрине и политике послереволюционного большевизма.
Когда в начале 1920-х годов термин «военный коммунизм» стал активно входить в общественно-политический лексикон, большевики, Ленин употребляли его нередко без кавычек. Им нечего было стесняться из-за понесенных за три года миллионных человеческих жертв, ведь это были жертвы неизбежные на пути общества к своему бесклассовому и несомненно светлому будущему. Лидеры большевизма, в отличие от своих поздних апологетов, не прятали стыдливо политику первых лет своей власти за ограду кавычек и откровенно заявляли о верности ее основным положениям: уничтожению частной собственности, ликвидации эксплуататорских классов, установлению государственного планового хозяйства и прочее. Те годы рождали поэзию

_ВВЕДЕНИЕ
9
в душе революционера, их называли героическим периодом русской революции, попыткой штурмом воплотить чаемые общественные принципы, которая потерпела неудачу по причине досадной отсталости России и несовершенства социальной структуры ее общества. Для большевиков, как приверженцев марксизма, те основы, которые они хотели утвердить политикой «военного коммунизма», были истинным коммунизмом.
Политика «военного коммунизма» складывалась из принудительного изъятия продуктов крестьянского труда, внедрения милитаризированной трудовой повинности в промышленности и вытеснении всего многообразия общественных связей всеобщим государственным регулированием и централизованным обменом. Все это вело к социально-экономической нивелировке, разумеется по низшему уровню жизни, и приведению всех граждан в одну шеренгу перед самодержавным государственным колоссом. Исключительную роль при такой системе стало играть государственное насилие над личностью, над целыми общественными классами. Конечно же, она оказалась весьма далека от тех благородных и гуманных намерений, с которыми в свое время ранние социалисты и коммунисты брались за перо или призывали к оружию. Но все же у этой системы имелись глубокие специфические черты, которые позволяли считать ее при жизни как имеющую тесное родство с коммунистической, а после ее кончины в 1921 году — называть таковой, хотя бы и в кавычках.
В своей программе большевики, как коммунистическая партия, исходили из одного безусловного базисного пункта, лаконично сформулированного основоположниками в «Манифесте коммунистической партии»: «Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности». Теория марксизма акцентировала внимание на негативных свойствах общества, основанного на частной собственности и рыночных отношениях, проецировала его неизбежную гибель в результате развития внутренних противоречий. Коммунизм, возникший как теоретическое отрицание частной собственности и товарных отношений, связывал освобождение человечества от их разрушительных, негативных свойств с решительным уничтожением частной собственности.
Понимание Лениным этого отправного пункта марксистского коммунизма не вызывает сомнений. До революции он говорил: «Что касается социализма, то известно, что он состоит в уничтожении товарного хозяйства... Раз остается обмен, о социализме смешно и говорить» (1). И гораздо позже, после революции и гражданской войны, уже во время новой экономической политики, он повторяет:

ВВЕДЕНИЕ_
10
«Свобода торговли означает рост капитализма; из этого никак вывернуться нельзя, и кто вздумает вывертываться и отмахиваться, тот только тешит себя словами» (2).
Но коль скоро сохраняется общественное разделение труда и частный характер процесса производства, то остается и необходимость обмена. А если предприятия и их объединения теряют статус частной собственности и разрушается рыночная система, то что должно прийти взамен? Третьего не дано — альтернативой свободному рыночному обмену может быть только централизованный обмен, централизованное распределение и регулирование. Все остальные варианты могут представлять собой лишь совмещение, комбинацию этих двух принципов в различных пропорциях. Вообще в «чистом» виде эти принципы, как и любые другие, существуют только в теории, любое общество многоукладно и разнообразно. Поэтому проблема конкретного знания заключается в изучении соотношения различных структур и выделении господствующего звена, .доминирующей социально-экономической тенденции.
Задача последовательного воплощения централизованного обмена и распределения под силу только самому могущественному институту, созданному обществом, то есть — государству. Следовательно, проблема последовательного отрицания частной собственности логически перемещается в плоскость установления единой государственной собственности как необходимого условия для централизованного регулирования хозяйства и обмена продуктов производства. Отсюда вытекает огосударствление экономики, которое тянет за собой огосударствление и регламентацию всей общественной жизни в целом.
Мерой воплощения коммунизма в жизнь могут служить самые разнообразные понятия, впитанные коммунистическим идеалом, такие, как счастье, благополучие, равенство людей и прочее. В условиях чрезвычайной идеологической разноголосицы и путаницы случается, что в качестве основного критерия берется уровень материальной обеспеченности людей, и тогда с самым серьезным видом начинают доказывать, что в развитых странах Запада — Швейцарии, Скандинавии, США — уже давно процветает социализм и чуть ли не коммунизм. Последователи христианского учения за меру коммунизма, очевидно, приняли бы шкалу нравственных ценностей и со своей стороны были бы вынуждены признать, что сейчас до него далеко, как до звезды. Однако сторонники марксизма, каковыми являлись большевики, во главу угла обязаны были ставить характер материальных, прежде всего экономических, отношений и поэтому, опускаясь на землю, не могли избежать того вывода, что коммунизм,

_ВВЕДЕНИЕ
как система общественных отношений, как отрицание частной собственности, находит свое последовательное воплощение в централизации, во всеобъемлющей государственной собственности. Все остальные формы собственности, которые блуждают в сознании социальных преобразователей под названиями коллективной, кооперативной, муниципальной, личной и прочая, располагаются на дороге от частной собственности к государственной или наоборот.
Любое общественное явление, не имеющее перед собой достаточных препятствий, имеет тенденцию доходить до абсурда, до преступления. Сталинская идея о том, что классовая борьба возрастает по мере продвижения общества к коммунизму,— не просто выдумка диктатора, призванная служить обоснованием массового террора. Она имеет под собой глубокие основания в системе общественных интересов. Сталин, как и Ленин, отождествлял движение к коммунизму с развитием государственной собственности и регулирования. Под его руководством государство наиболее далеко продвинулось в утверждении своей собственности и централизации экономики, тем самым затронув потайные основы, на которых покоится частная собственность и свободный обмен. Начиная с 1917 года государство последовательно уничтожило помещичью, капиталистическую и, после нэповского перерыва, мелкую крестьянскую собственность, тем самым превратив граждан в однородную массу работников, занятых на государственном производстве. Уничтожив рынок вещей, оно уничтожило и рынок рабочей силы, теперь рабочая масса могла быть приведена в действие только через систему трудовой повинности и государственного принуждения. Дли этого государство должно было вторгнуться в сферу прав отдельного человека на самого себя, на его способность к труду, его рабочие руки и его более или менее разумную голову.
Посягая на тело и мысль человека, государство очень скоро обнаружило вязкое сопротивление всей огромной трудящейся массы, от колхозников до интеллигенции. Сопротивление и апатию к труду пытались преодолеть не путем поиска компромисса между государственными интересами и интересом отдельного работника в свободном труде и материальной обеспеченности, а усилением принуждения и откровенным террором. Апофеозом и логическим завершением социально-экономической политики государственного абсолютизма явилось создание обширной системы ГУЛАГа, проще — системы .рабского труда.
Мы снимаем кавычки со слов военный коммунизм, поскольку он был истинным коммунизмом большевиков. Другой вопрос то, что
и

ВВЕДЕНИЕ_
12
этот «призрак», возникший в испарениях европейских трущоб, крещенный Марксом и воплотившийся в материальную оболочку России в XX веке, не обнаружил своих пленительных черт, а, наоборот, продемонстрировал, насколько он непривлекателен и даже страшен в действительности.
На такой возвышенной ноте следовало бы, наверное, поставить точку лет пять-шесть назад, но эти пройденные годы настоятельно диктуют продолжение. Маятник исторического сознания общества достиг наивысшей точки отрицания революции, и законы тяготения влекут его обратно, к «почве». Переживаемые неурядицы заставляют вновь обращаться к отринутому было навсегда опыту большевизма и с вниманием относиться к проблеме закономерности и объективности революционной диктатуры.
Социальные революции — явления сложные и противоречивые, подвижник любого мировоззрения сможет отыскать там и кумиры для поклонения, и объекты для ненависти. В минувший период образованное общество сконцентрировалось на подсчете многочисленных жертв, сознательные граждане погрузились в морализаторство, немало любуясь своим отражением в «слезинке ребенка». Вновь атрибутом большого интеллекта стали вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?» и еще: «Надо ли было браться за оружие?» Конечно, нужно быть уже совершенно бессердечным, чтобы отнять у нашей интеллигенции право на ее священную жвачку. Но и нужно понимать, что это не имеет никакого отношения к научному историческому знанию. Для науки единственную ценность представляет открытие и изучение тех объективных закономерностей, течение которых совершается помимо человеческой воли и при приближении к которым быстро обгорают крылышки у всякого идеального фантазирования и легковесного морализаторства. Для науки, как стремления к объективному знанию, единственно имеет значение вопрос: почему так, а не иначе?
Как верно заметил Маркс, судить о революционной эпохе по ее сознанию так же неверно, как и судить об отдельном человеке по тому, что он сам о себе думает. Сознательные цели, которые ставит перед собой революция, могут быть и, скорее всего, бывают мифическими, не отражающими ничего, кроме особенностей движущих сил данной революции. Употребив всю энергию в советский период на доказательство значения революции 1917 года как перехода человечества к высшей общественной формации, а в последние годы — на фантазирование и самобичевание, ныне мы ничего конкретного о реальных процессах сказать не можем, помимо того, что

_ВВЕДЕНИЕ
13
объективно революция явилась следствием и разрешением застарелых социально-экономических противоречий российского общества и обновлением его обветшавшей государственности во вполне привычном России катастрофическом стиле.
В обыденном представлении революция запечатлена чередой бедствий, хаосом власти, жертвами и лишениями для народа. Но в контексте эпохи революция — это проявление жизнеспособности нации, ее внутренней силы, а возникшая в ходе ее система военного коммунизма — демонстрация мобилизационной мощи национального государства. Не всем народам дано испытать революционный путь и проявить волю в преодолении застоя и разложения, пройти через лишения революционного периода к преобразованию жизни на новых началах. Что можно в историческом плане возразить против «сильного и бесстрашного процесса развития»? — по выражению Константина Леонтьева.
Революция, несмотря на свои огромные издержки, составила славу российской истории XX века и определила ход мировой. Нередко отрицание нашей революции зиждется на противопоставлении ее некоему мировому «общечеловеческому» опыту цивилизованного развития. Это противопоставление ложно, все человечество коллективно шло к русской революции, и ее результаты, как в свое время революции французской, принадлежат всему человечеству и повлияли на цивилизацию теми или иными способами, продвинув ее далеко вперед по пути гармонизации общественных отношений. Не только потомки революционных поколений, но и все человечество обязано отдать должное российским первопроходцам. С ними было так, как в тех случаях, когда кто-то вначале с надрывом и нечеловеческими усилиями берет труднопреодолимый барьер, высоту, чтобы потом там свободно расхаживали все остальные.
Разумеется, речь идет не о пресловутом переходе от низшей формации к высшей, от капитализма к коммунизму. Глобальная гипотеза Маркса и его единомышленников о том, что общество без частной собственности, построенное на принципах централизованного управления и распределения, есть высшая форма по отношению к обществу рыночного типа, оказалась необоснованна. Особых преимуществ (как и недостатков) в централизованном обществе по сравнению с таковым, основанным на принципах свободного обмена, не обнаружилось. Обнаружилось лишь то, что общества с преобладающим началом того или иного, свободного обмена или централизованного распределения, сосуществуют параллельно, как в новейшее время, так и во время предыдущих исторических этапов.

ВВЕДЕНИЕ__
14
Советский коммунизм и западный капитализм, по всей видимости, являлись двумя различными модификациями единой индустриальной стадии развития цивилизации. Одна выросла из вольностей западноевропейских цехов и укреплялась в условиях городских communities, другая — вызревала из крепостных мануфактур Петра. Обе, на протяжении ХГХ и XX веков, последовательно обнаружили вред и бесперспективность своих крайних форм.
Так называемый коммунизм естественно возник в России из ее традиционного государственного крепостничества, из казенной и частной промышленности, вскормленной на тяжелых государственных налогах на средние и беднейшие слои населения. Только такая страна, как Россия, имела на заре века необходимые исторические предпосылки и подготовленную почву для проведения широкомасштабного опыта по качественному усилению, сознательного, государственного начала в управлении обществом и глубокому проникновению в процессы социального развития. Никакая иная страна не могла бы предоставить в руки социальным революционерам и первопроходцам столь мощные рычаги власти над массами. Советский коммунизм — это колоссальное усилие человечества в последовательном освоении вершин управления обществом. В исторически конкретных формах этот прорыв осуществлялся с большим напряжением и нагрузкой на идеологические факторы. Именно идеологи присвоили государственному регулированию жесткие системные; формацион-ные рамки коммунизма. Если бы марксизм не сумел превратить себя в идеологию миллионов, идеологию классовой борьбы и диктатуры пролетариата, то его формационная теория осталась бы в истории XIX века всего лишь как очередная, более или менее оригинальная научная система, каковых тогда" в ученой Германии возникало множество и которые вызывали интерес только у узкого круга образованной публики. Формационная теория общественного развития приобрела свое планетарное звучание и историческое значение, поскольку смогла трансформироваться в идеологию, мировоззрение активного действия миллионов. Об этом можно судить по тому, как на глазах угасла ее научная значимость после того, когда была разрушена и отброшена советская коммунистическая идеология, превратившаяся под занавес в окаменелое доктринерство.
Умирая, марксистская идеология сняла с методов государственного регулирования оковы фундаментализма и идеологической непримиримости. Государственное принуждение и регулирование уже не создает систем и не воздвигает формаций. Оно осталось везде, но без претензий на торжество разума и всеобщее счастье человечества.

___ВВЕДЕНИЕ
15
Оно стало тем, чем должно быть и чем в принципе всегда и было — эффективным инструментом управления и развития общества. С помощью коммунистов человечество испытало его в наиболее жестком режиме, проверило предел возможностей и уверенно использует его в решении проблем экономического развития и смягчения социальных противоречий. Как сказано в Писании: и познаешь ты истину и сделает истина тебя свободным. Коммунизм был познан обществом и перестал довлеть над ним в качестве некоего фетиша, стал доступным инструментом власти. Это только в начале пути познания прозелиты-коммунисты абсолютизировали методы «пролетарского» государства до значимости ключей к вечному блаженству человечества, а буржуазные противники энергично доказывали их противоестественность и негуманность. Достигнутые обществом возможности в манипулировании, произвольном сочетании свободного рынка и централизованного распределения стерли их антагонизм. Обретенная свобода размыла жесткие границы коммунизма и капитализма и вновь вернула их в лоно единой формации. Но такой степени свободы нужно было еще достичь, дойти до нее изо всех сил, и военный коммунизм в России явился на этом пути самым первым, самым рискованным и болезненным шагом.
Приступая к нашему исследованию политики й важнейших сторон социальной истории военного коммунизма, вспомним слова гениального сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина: «История не возвращается назад и не затем поднимает завесу прошлого, чтобы рекомендовать его идеалы будущим векам, но затем, чтобы засвидетельствовать, что идеалы эти окончательно исчерпали свое содержание и что вновь вызывать их к жизни нет никакой надобности».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17. С. 127.
2. Там же. Т. 43. С. 159.

глава i.
ВОЕННЫЙ коммунизм:
ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ. ВЕХИ ИСТОРИОГРЯФИИ
Надо признать, что прикосновение к отечественной историографии военного коммунизма невольно заставляет бледнеть от «ужаса перед многокнижностью». В советские времена недостатка внимания со стороны историков, экономистов, идеологов и прочих представителей гуманитарных дисциплин к славному периоду 1917—1921 годов не было. В одном только библиографическом указателе «Народное хозяйство СССР в 1917—1920 гг.», изданном еще в 1967 году, отмечено немногим менее 10 тысяч книжных и журнальных единиц на русском языке. Чтобы получить приблизительное представление о всем количестве литературы, имеющей прямое или косвенное отношение к истории военного коммунизма, следует указанную цифру удвоить, а то и утроить, принципиальной разницы здесь не будет. Помочь выбраться из такого обвала печатной продукции может лишь только чрезвычайно избирательный подход в обозрении самых общих и важных тенденций формирования историографии военного коммунизма.
Заслуги советской историографии в изучении интересующего нас периода бесспорно велики, и в некоторых аспектах он описан сверх разумного детально. Тут мы имеем дело с феноменом Святого писания, когда в силу принципа неисчерпаемости любого объекта познания каждое положение и слово становятся источником бесчисленных вариаций и толкований. Недостатки обнаруживаются в концептуальном осмыслении военного коммунизма, поскольку советская историография по внешним причинам не смела преодолеть барьер идеологических запретов и развивалась в строго очерченном русле официальной государственной идеологии. Только после кардинальных перемен к общественной жизни на рубеже 80—90-х годов появилась возможность продвинуть историографию на качественно иной уровень осмысления явления военного коммунизма и дополнить необходи-
16

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
17
мыми элементами описательного характера и фактическими данными, например, относительно террора, социальной природы контрреволюции и большевистской диктатуры и т. п. Социальная сторона истории военного коммунизма в советской историографии оказалась наиболее ущербной, поскольку ее пытались возводить на ошибочной, с научной точки зрения, теории диктатуры пролетариата и именно здесь чрезвычайно строго карались малейшие отступления от официальной идеологии. Факты тщательно сортировались, отбирались и подгонялись под заданные выводы. Поэтому, несмотря на очевидную перегруженность каталожных ящиков библиотек по тематике первых лет Советской власти, в них еще осталось место для фундаментальных работ по социальной истории военного коммунизма.
Но прежде всего общественное историческое сознание в настоящее время испытывает потребность в постижении военного коммунизма в контексте всей нашей истории и вынесении каких-то принципиальных суждений. Основные точки зрения на происхождение и сущность военного коммунизма сложились уже в 20-х годах и в основе могут быть сведены к двум. Одна подчеркивает связь военного коммунизма с гражданской войной и его исключительную «вынужденность» в течение всего периода существования. Вторая, в принципе не отвергая первую, имеет, однако, ярко выраженное стремление видеть в политике военного коммунизма попытку т. н. непосредственного перехода к социализму или, точнее, к производству и распределению «по-коммунистически», как формулировал сам Ленин.
Несмотря на отсутствие кардинальной разницы, взгляды 20-х годов на военный коммунизм имеют несравненно более широкий диапазон, нежели аналогичная дискуссия, тянувшаяся с конца 50-х по начало 90-х годов. Для людей того времени этот период еще не совсем отошел в историю, он оставался частью их жизни и был наполнен собственными переживаниями и впечатлениями, что призывало к откровенности и «покаянию». Уже в мае 1921 года на X партийной конференции И. М. Варейкис в прениях по докладу В. П. Милютина заявил, что Милютин «оправдывает всю экономическую политику, которая все время летела в галоп, во всех областях, вплоть до национализации последнего кузнеца в деревне. Может, это оправдывается военным периодом? Военный период — это такой Макар, которого т. Ленин придумал, на которого вешают всех собак и на которого сыплются все шишки. Несомненно, ряд ошибок сделан в области экономической политики: очень поспешили, не оценили хода Октябрьской революции и общую международную ситуацию» (1).

ГЛАВА I
В свою очередь сам Ленин осенью 1921 года с дистанции полугодового опыта новой экономической политики начинает критически анализировать некоторые аспекты идеологии и практики военного коммунизма. «Мы,— говорил он,— зашли в эпоху политическую и военную гораздо дальше вперед, чем нам позволял непосредственно экономический союз рабочих и крестьян. Мы должны были это сделать, чтобы победить врага... но на поприще экономическом мы потер-. пели целый ряд поражений» (2). «Мы рассчитывали — или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране-Жизнь показала нашу ошибку» (3).
Но параллельно с оценками, признающими, что политика военного коммунизма проводилась не только под давлением внешних обстоятельств, но и в соответствии с какими-то принципиальными идеями, возрождаются и усиливают свое звучание мотивы, знакомые уже по официальной пропаганде времен гражданской войны и пытающиеся сконцентрировать все внимание на внешних причинах мероприятий военного коммунизма, которые в 30-х годах утверждаются уже в качестве единственно правильной точки зрения.
Одним из первых представителей этого направления, ограничивавшего значение военного коммунизма до простой необходимости, был К. Б. Радек, который в декабре 1921 года в статье «Пути русской революции», открыто полемизируя с Лениным, писал о военном коммунизме лишь как о системе мероприятий, направленных к успешному завершению вооруженной борьбы (4). Однако попервоначалу соображения Радека, не имевшего непосредственного отношения ни к военной, ни к хозяйственной работе в период гражданской войны, не нашли широкого отклика в среде партийных и государственных деятелей, многие из которых на собственном опыте знали, как дорого обошлись в свое время иллюзии о возможности «велениями государства» перейти к коммунистическим отношениям. Большинство авторов на волне быстро распространившегося в период нэпа равнодушного или даже презрительного отношения к «старой экономической политике» (5) предпочитали безжалостно указывать помимо прочих и на идеологические, и политические корни военнокоммунистической политики. В этом ряду можно назвать работы А. Айхенвальда, Д. Кузовкова, М. Покровского, Н. Попова, Л. Троцкого, И. Флеровского, Е. Ярославского и др. (6).
Более того, некоторые из руководящих деятелей в годы нэпа не упускали возможности с торжеством подчеркнуть свой личный 18

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
19
оппортунизм по отношению к экономической политике в период гражданской войны, благодаря чему появился хотя и небольшой и субъективный, но весьма ценный материал по истории идейной борьбы в руководстве партии и государства за переход к новой экономической политике. Например, Ю. Ларин (М. А. Лурье) на X партконференции и позднее в печати неоднократно вспоминал случай с резолюцией III съезда Совнархозов о переходе к налогу и товарообмену в отношениях с крестьянством, инициатором которой он был (7).
Л. Троцкий уже на X съезде РКП (б) в ходе дискуссии о профсоюзах пытался использовать факт своих предложений о переходе к налоговой системе еще в начале 1920 года и отвергнутых тогда большинством ЦК (8). Вообще Троцкий придавал этому факту большое значение и впоследствии неоднократно выдвигал его как аргумент превосходства в полемике со своими политическими противниками, а также для собственного утешения, уже будучи в изгнании (9).
Троцкий справедливо полагал, что изменение продовольственной политики было бы своевременней не весной 1921 года под давлением порожденного ею кризиса, а годом ранее, и, как ни странно может показаться на первый взгляд, мнение Троцкого согласовывалось с точкой зрения Сталина, который в 1924 году на XII конференции партии также говорил: «Разве мы не опоздали с отменой продразверстки? Разве не понадобились такие факты, как Кронштадт и Тамбов, для того, чтобы мы поняли, что жить дальше в условиях военного коммунизма невозможно? Разве сам Ильич не признавал, что мы на этом фронте потерпели более серьезное поражение, чем любое поражение на фронтах Деникина и Колчака?» (10). Впоследствии в «Кратком курсе истории ВКП(б)» Сталин счел нужным отказаться от такого взгляда, но в начале 20-х годов он не был случайным. Его позиция в борьбе идей вокруг экономической политики в период военного коммунизма требует изучения, которое вполне может преподнести некоторые сюрпризы.
Из ряда известных работ следует выделить книгу Л. Н. Крицмана «Героический период великой русской революции», вышедшую в 1925 году и долго сохранявшую актуальность в своих наблюдениях и выводах. Любопытно его определение военного коммунизма как первого грандиозного опыта «пролетарско-натурального» хозяйства, опыта первых шагов к социализму. Военный коммунизм, считал Крицман, «в основе своей отнюдь не являлся заблуждением лиц или класса; это — хотя и не в чистом виде, а с известными извращениями— предвосхищение будущего, прорыв этого будущего в настоящее» (11). Как правило, это определение вызывало у советских исто

ГЛАВА I
риков протест, но опыт свидетельствует в пользу Крицмана относительно понимания военного коммунизма как прообраза грядущего, как предвестника становления всеобъемлющей системы государственного абсолютизма. Время только нам указывает внести небольшую поправку и избавить определение Крицмана от некоторого утопизма, заменив словосочетание «пролетарско-натуральное» на «государственно-натуральное», и тогда все становится на свои места.
К концу 20-х годов в литературе становится заметным приближение перемен. Э. И. Квиринг в своих «Очерках развития промышленности СССР», полемизируя с Крицманом, подчеркивал, что политика военного коммунизма была навязана пролетариату, вынуждена войной и разорением (12). Заявление Квиринга привлекает внимание прежде всего потому, что не кто иной, как он сам в начале 1920 года стал возмутителем спокойствия на Украине, проведя на Екатерино-славской городской партконференции постановление о легализации свободной торговли хлебом, очевидно, не полагая в то время хлебную монополию столь вынужденной и необходимой (13).
Подобные метаморфозы заметны и на примере других авторов, в частности Е. Ярославского. В вышедшем под его редакцией в 1929 году IV томе «Истории ВКП(б)» резкой критике была подвергнута известная нам точка зрения Радека и утверждалось, что система военного коммунизма помимо прочего «была штурмом остатков капитализма, была попыткой непосредственного перехода к социализму» (14). Тем не менее в своих последующих многочисленных трудах по истории партии Ярославский ничтоже сумняшеся переходит на позиции Радека.
В 30—40-е годы, в связи с происходившим тогда процессом абсолютизации государственной власти и насаждения в общественном сознании соответствующего абсолютизму историко-философского обоснования, объективное исследование проблем истории военного коммунизма оказалось вообще невозможным. В «опалу» угодили даже некоторые ленинские документы, и чрезмерная пытливость в изучении наследия вождя стала просто небезопасной.
Историография 50—60-х годов не внесла качественных перемен в понимании внутренних противоречий военного коммунизма, но, несмотря на сохранившийся консерватизм принципиальных установок, эти годы были отмечены появлением нескольких крупных работ советских историков (15) и возобновлением дискуссии о природе военного коммунизма на страницах исторических журналов, продолжавшейся и в 70-е и в 80-е годы. Только если в 50-х годах ее начало вызвал возрожденный ленинский тезис о том, что военный коммунизм был не просто суммой вынужденных войной мер, но и попыткой 20

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
21
непосредственного перехода к коммунистическим отношениям, к социализму (16), то в начале 70-х атаку повели его противники, отрицавшие за политикой военного коммунизма что бы то ни было, кроме объективной необходимости (17). В 70-е годы уже явно ощущался недостаток прилива свежих научных сил. Дискуссию продолжают в основном старые авторы, по большей части повторяя и дополняя свою аргументацию 60-х годов.
Но в 80-е годы на базе этой длительной дискуссии появились работы более глубоко и объективно, чем прежде, отражавшие военный коммунизм и вводившие в научный оборот много нового материала (18). Военный коммунизм рассматривался в них уже не как система правительственных мероприятий, установок и иллюзий, но как всеобщее явление, как период, где правительственная политика составляет лишь элемент целого. Такой подход позволил отчасти стереть каинову печать «Краткого курса» с истории идейной борьбы в партии, которая перешла из области антиленинизма и провокаций политических изменников в сферу закономерного и органически вплелась в общие противоречия периода. Содержательность работ 80-х годов существенно притупила остроту той неизбежной грани между всей предыдущей историографией и ее новой волной, которая стала захлестывать отечественную историческую науку после окончательного устранения регламентирующих рамок развитием горбачевской «гласности».
Однако растворение откровенного и грубого внешнего давления на историков оказалось для них не столь сладостным, как когда-то мечталось. Последнее пятилетие ясно продемонстрировало, в чем широкая общественность видит для себя пользу и назначение истории. Оказалось — прав Ленин, который в 1919 году на VIII съезде партии говорил, что в историю следует углубиться лишь настолько, насколько это необходимо для решения насущных проблем. На рубеже 80— 90-х годов историки сыграли свою роль, способствуя разрушению авторитарной идеологии, и ныне забыты «до востребования». В условиях, когда общество выясняет свои приоритеты не с помощью аргументированной полемики, а методами грубой силы и безыскусного вранья, ученые оказались не у дел. Масс-медиа отработали ряд бесхитростных стереотипов для управления общественным сознанием: революция, большевизм, Ленин — плохо; предпринимательство, демократия, религия — хорошо. И сколько бы теперь историки ни взывали горе, это бесполезно до тех пор, пока власть вновь не станет настолько монолитной и авторитарной, что в ее трещины могло бы проникать только лезвие тонкой, научно аргументированной критики. А пока

ГЛАВА I_
22
историк как тот мужик-крестьянин весной 1918 года— отсутствие попечительства власти и полная свобода творчества. Только мужик тогда строил новые хоромы и богател на спекуляции продовольствием, а историку сейчас даже за самую виртуозную научную спекуляцию не «поднесут». Но в этом есть и нечто хорошее: появилась возможность, как во время Великого поста стряхнуть с себя наслоения, нагроможденные эпохой идеологических битв и притеснений.
В последние годы резко сократилось число работ по проблематике военного коммунизма, в том числе и потому, что отдельные толстые исторические журналы в видах увеличения подписчиков, под лозунгом, что ранее из истории была изъята личность, как диогены в поисках человека, устремились персонификацию исторического процесса, отодвинув на второй план принципиальные теоретические вопросы. Это уже что-то знакомое по летописцам: сбросили с раската двух граждан — Степку да Ивашку, потом шарахнулись к реке и утопили еще двух граждан — Порфишку да другого Ивашку.
А в историографии военного коммунизма продолжает доминировать количество спорных вопросов, начиная с, казалось бы, элементарных — определения его хронологических рамок. Советским историкам было проще, они хранили в себе директиву считать политику военного коммунизма вынужденной, начавшейся в 1918 году иностранной интервенцией и развязанной капиталом гражданской войны. Отсюда уже совершенно гладко, без насилия вытекало соответствующее толкование малопривлекательной продовольственной диктатуры, карточной системы, преследования торговли, милитаризации промышленного труда и прочее. Отказ от политики военного коммунизма увязывался единственно с окончанием гражданской войны и переходом к мирному строительству. В этих дозволенных рамках и можно было маневрировать. От советской историографии мы унаследовали целую вереницу дат предположительного начала военного коммунизма в России, которые как походной колонной выступают с весны 1918 года: май 1918 года (19); конец июня (20); осень (21); конец 1918 года (22); январь 1919 года (23); начало 1920 года (24). Но с тех пор, когда естественным течением вещей было отменено значение октябрьских событий семнадцатого года как нового Пришествия, как главного рубежа в истории человечества на пути к обществу свободы и справедливости, когда это явление более отчетливо локализовалось во времени и пространстве и стал понятен его ограниченный характер, рассыпался и тот краеугольный камень, на котором стояла отечественная историография. Теперь она повисла, цепляясь за идеалы, навеянные сегодняшним днем, и, сознавая их нестабильность, лихорадочно ищет почву под ногами.

__ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
23
Померк ореол Октября как революционного перехода общества от низшей формации к высшей, как грани, безвозвратно отделившей политику и строй Советской республики от самодержавной России. В политике царизма и Временного правительства явственно проступили общие черты с военным коммунизмом большевиков: 1915 год — первые мероприятия по ограничению рынка сельхозпродуктов; 1916 год — объявление продразверстки; 1917-й — хлебная монополия, начало национализации промышленных предприятий и банков; 1918 год — введение продовольственной диктатуры, национализация крупной и средней промышленности, торговли; 1919-й — утверждение продразверстки, огосударствление кооперации; 1920-й — милитаризация промышленного труда, попытки государственного принуждения в сельхозпроизводстве, сужение сферы денежных расчетов. Разноголосица среди исследователей по начальной дате военного коммунизма, усилилась и конца ей не видно.
В книге В. May «Реформы и догмы. 1914—1929» подробно освещены как практические мероприятия досоветского периода, так и сопутствовавшие им острые дискуссии по поводу планов всеобъемлющего государственного регулирования экономики. Материалы, использованные в исследовании, вынуждают автора, несмотря на его очевидное стремление завязать разговор о негативных последствиях " внедрения госрегулирования, сделать вывод, что военный коммунизм был подготовлен всем предшествующим развитием российского хозяйства (25).
Известный исследователь периода В. П. Дмитренко предлагает считать началом военного коммунизма, «видимо, летние месяцы
1918 года», когда «разрозненные меры начинают "выстраиваться" в ряд, соподчиняться, находя друг в друге и обоснование, и логическое развитие. Первый крупный раскол между силами революции, усугубленный интервенцией и выступлениями контрреволюции, определил этот исторический рубеж. Дальше процесс пошел лавинообразно, захватывая постепенно все отрасли хозяйства и регионы страны» (26). У другого автора, И. Б. Берхина, все еще основательней и непонятней: «Исходя из времени законодательного утверждения и проведения ее основополагающих элементов, мы примерно можем датировать начальный рубеж этой политики концом 1918 — началом
1919 года, конечный — мартом 1921 года. Таким образом, к политике "военного коммунизма" относится экономическая политика не всего периода гражданской войны»,— заключает он (27). Подобная трактовка оставляет за рамками политики военного коммунизма такие очевидные ее мероприятия, как введение продовольственной дикта

ГЛАВА I
туры (13.5.1918), национализация индустриальной промышленности (28.6.1918), обобществление торговли (21.11.1918). Если это не военный коммунизм, то что же?
Единичность, изолированность подобных точек зрения избавляет от необходимости их детального разбора. По-прежнему наиболее популярным среди отечественных историков остается майско-июнь-ский период 1918 года с его законодательством по продовольственной диктатуре, и на первый взгляд это кажется наиболее обоснованным. Но вопрос о начальной дате политики военного коммунизма в значительной степени носит теоретический характер, а если мы обращаемся к теории, то должны понимать вещи и явления в принципе, в самой основе, относя «лавинообразность» признаков уже на второй план. В этом случае плохо помогают видимые ориентиры национализации и проддиктатуры, которые стоят в ряду количественных показателей. Требуется качественный индикатор, который бы ясно указал грань между истинно вынужденными войной действиями царского и Временного правительств и собственно политикой военного коммунизма. Мероприятия по ограничению частной собственности й рынка приобрели статус военного коммунизма тогда, когда из политики, вынужденной внешними условиями, превратились в принцип общественного строительства. А это произошло автоматически сразу после захвата власти большевиками в 1917 году.
Главные факты, свидетельствующие о начале реализации большевистским руководством своих военнокоммунистических установок, общеизвестны: положение о рабочем контроле (14.11.1917), развязавшее стихийную национализацию промышленности; национализация банков (14.12.1917); первый опыт введения политики продовольственной диктатуры в феврале 1918 года. Все это типичные символы военного коммунизма. Другое дело, что в смольнинский период большевики еще не приобрели опыта и возможностей для воплощения своих замыслов в полной мере и каждый раз вынуждены были откатываться назад, как в случае с ленинским проектом огосударствления кооперации, стыдливо опубликованным за подписью Шлихтера 1 февраля 1918 года.
Главным и единственным аргументом, выдвигаемым против соображений об изначальном военнокоммунистическом направлении политики большевиков, остается ноумен «Очередных задач Советской власти», написанных Лениным в марте — апреле 1918 года. Помимо прочего, в глазах исследователей несколько страниц этой брошюры, установки которых ни минуты не проводились в жизнь, перевешивают все остальные обстоятельства. В памятные годы заката идеологии 24

ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
КПСС, когда происходил напряженный поиск заслуг Ленина перед эволюцией, наряду с культом нэпа развилась нездоровая абсолютизация значения компромиссных аспектов «Очередных задач» весны восемнадцатого года. Так, Дмитренко предположил «величайшую заслугу Ленина» в том, что он уже на начальном этапе революции, весной 1918 года, осознал необходимость опоры на созданные капи-I тализмом формы хозяйства, необходимость взять все ценное, что со-
здало человечество (28). Появление такого странного гибрида из ленинских прозрений первой советской весны и фразеологии 1920 года можно объяснить только тем, что выход статьи имел место в тот период, когда еще не закончилось всеобщее увлечение поисками и обретением «общечеловеческих» ценностей.
В. П. Булдаков и В. В. Кабанов тоже обнаружили, что весной 1918 года «определились черты политики, близкой к нэповской» (29), правда без указания, в чем конкретно, кроме понятного расхода типографской краски. Более убедительно в их статье выглядит ссылка на ленинский проект программы партии, написанный в начале марта, и закономерный вопрос: «Что же это, если не идеальный вариант "распределительного социализма", который легко трансформировался ] в "военный коммунизм"... Налицо план тотальной регламентации всей
общественной жизни» (30). Вот именно. То же самое справедливо и в отношении всего весеннего периода 1918 года и не стоит утруждать ) себя отыскиванием конституционализма там, где, в сущности, сущест-
вует лишь принцип свободного сечения, как писал Салтыков-Щедрин.
Недоразумения по поводу весенней политики большевистского руководства, связанные с ноуменальным существованием «Очередных задач Советской власти», способны к бесконечному воспроизведению в том случае, если их положения будут и впредь произвольно вырывать из контекста общего плана революционных преобразований, разработанных Лениным после переезда советского правительства в Москву. Пресловутая брошюра, помимо затверженных всеми соображений о необходимости временного компромисса с буржуазией, содержала уничижительную характеристику преобладавшего в России мелкокрестьянского экономического уклада и нацеливала на его дискриминацию под лозунгом борьбы с мелкобуржуазной стихией.
«Очередные задачи» были опубликованы в центральных газетах 28 апреля, а на следующий день Ленин более развернуто изложил свои установки в программной речи на заседании ВЦИК, которая уже откровенно была обращена против крестьянства: «Да, мелкие хозяйчики, мелкие собственники готовы нам, пролетариям, помочь скинуть помещиков и капиталистов. Но дальше пути у нас
25

ГЛАВА I
с ними разные. Они не любят организации, дисциплины, они — враги ее. И тут нам с этими собственниками, с этими хозяйчиками придется вести самую решительную, беспощадную борьбу» (31).
Приостановка атак и на крупный капитал, попытки ослабления социальной напряженности в городе и организация вооруженного похода в деревню — это органически неразрывные части ленинского плана весны восемнадцатого года, и нет нужды далее детально объяснять, почему провалилось и то, и другое. Для чего в свое время советской историографии требовалось это культивирование «Очередных задач» в особую статью начального периода большевистской власти?
В том числе и для обоснования принципиального тезиса о том, что неприглядный военный коммунизм был вызван к жизни гражданской войной, а не наоборот, и в конечном счете переложить всю ответственность за войну на контрреволюцию. Между тем, как представляется, дело обстояло иначе. Вначале политика так называемой красногвардейской атаки на капитал, развалившая городскую экономику и подорвавшая региональные связи, затем затея вооруженного похода в деревню создали массовую социальную и обширную территориальную базу для развития контрреволюции и спровоцировали, вывели вяло текущую гражданскую смуту на качественно новый виток широкомасштабной фронтовой войны.
Отзвуки советской концепции весьма сильны и в современной историографии. Ю. А. Поляков неодобрительно пишет, что в ряде статей, опубликованных в 1988—1989 годах, настойчиво проводится мысль о скоропалительной, преднамеренной ломке существовавших ранее отношений, о том, что сразу после Октября была осуществлена всеобъемлющая национализация экономики, введен военный коммунизм, власть государства распространена на все отрасли народного хозяйства, что привело к его разрушению. «Иными словами, экономика России была принесена в жертву экспериментам... Эти утверждения тенденциозны и противоречат фактам» (32).
Нет, осмелимся утверждать мы, не противоречат. Истине противоречит лишь та терминология, которой изложена эта точка зрения. Речь должна идти конечно же не об «экспериментах», а о классовых и политических целях большевиков и методах их достижения. Н. Е. Дементьев, анализируя на конкретных фактах земельную и продовольственную политику Советской власти в 1917—1918 годах, приходит к выводу, что «продовольственная политика Советской власти и методы ее осуществления уже в первые месяцы после Октября 1917 г. имели самое непосредственное отношение к гражданской войне» (33). Напротив, давно знакомым нежеланием признавать факты, 26

__ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
27
противоречащие их концепции, продолжают выделяться сторонники большевистской традиции в историографии. В статье П. Шевоцукова «Гражданская война. Взгляд через десятилетия» утверждается, что «отнюдь не следование доктрине, а безжалостный прагматизм лежал в основе тогдашней политики большевиков». Хлеб можно было взять у кулаков и зажиточных крестьян, «причем только силой и опираясь на массовую поддержку крестьянской бедноты». «Дело в том,— поясняет автор,— что деньги обесценивались, а товарных запасов не существовало» (34).
Как очевидно, взгляд с этой точки зрения и через десятилетия абсолютно не изменился по сравнению с официальной версией большевистской пропаганды, звучавшей с публичных трибун в 1918 году. Самому советскому правительству было прекрасно известно о наличии товарного фонда. Как явствует из обширной записки Наркомпрода в Совнарком в марте 1918 года, после развала армии освободились «огромные запасы всяких товаров, во многих случаях уже гниющих без всякой пользы, в таможнях и портах накопилось много сельскохозяйственных орудий». По оценке продовольственников, даже части этих запасов было достаточно, чтобы до лета выкачать из деревни большую часть прошлогоднего урожая (35). Тогда же по указке СНК была предпринята попытка организации широкомасштабного товарообмена с деревней, которая благополучно провалилась, поскольку, как впоследствии признавал ее непосредственный руководитель М. И. Фрумкин: «Вся постановка товарообмена исключала возможность проведения государством товарообменных операций» (36). Большевиков в первую очередь интересовало не развитие экономических отношений, а развитие социальной революции в деревне.
Заметным явлением в историографии на рубеже 80—90-х годов стал авторский дуэт Г. А. Бордюгова и В. А. Козлова, который энергично воздействовал на ход дискуссий по истории первых лет Советской власти, и если не увлекал за собой весь исторический цех, то уж точно, что втягивал его в дискуссионный и исследовательский водоворот. Живость языка, полемическая форма изложения, а также принадлежность к так называемому «альтернативному» направлению способствовали должному отражению в их работах динамичных общественных процессов периода военного коммунизма, метаморфоз большевистской политики и социальных колебаний эпохи революции и гражданской войны: попытки большевистского правительства отойти от тотального огосударствления хозяйственной жизни в конце 1918 — начале 1919года; «новые возможности» в начале 1920 года и инерция бюрократической машины; заслуживает внимания нечас

ГЛАВА I
тая в то время среди профессиональных историков трактовка бюрократии как особой социальной силы, препятствовавшей своевременному переходу общества к новой экономической политике (37).
Однако эти авторы творили в «социалистической клетке», несмотря на то, что ее стенки они постарались раздвинуть максимально широко. Сейчас уже утрачен смысл занимавших их поисков «деформаций» социализма или социалистических «альтернатив» реальному историческому опыту. Вопрос стоит ребром: насколько в настоящее время для науки пригодна старая формационная теория с ее понятиями социализма и капитализма и что должно прийти взамен? И хотя у всей мировой общественной науки пока нет сил, чтобы опрокинуть этот вопрос с ребра, ясно, что продолжать говорить о «деформациях» «военного коммунизма» (38) с точки зрения какой-то идеальной социалистической теории — бесцельно и искать альтернативу уже прошедшим событиям — бесполезно.
В непосредственной связи с альтернативистскими увлечениями авторов находится их толкование некоторых спорных вопросов истории военного коммунизма. Бордюгов и Козлов не миновали «ловушки» «Очередных задач» и даже категоричнее, чем все остальные, утверждали, что «весной 1918 г. (вплоть до начала чехословацкого мятежа и создания комбедов) большевики стояли накануне нэпа, а вовсе не "военного коммунизма"» (39). Якобы «мирная передышка весны 1918 г., заключение Брестского мира позволили сделать первый черновой набросок долговременной экономической и политической программы, соединяющей устремленность к социалистическим целям с грубой прозой реальной действительности» (40).
На наш взгляд, авторы чересчур поспешно расправились с противоречащими этой точки зрения аргументами: «Тенденция распространения уравнительных "военно-коммунистических" мер из сферы потребления в сферу производства, по сути, блокируется установкой Ленина на восстановление сдельных форм оплаты труда». Идея по- » головного объединения населения в потребительские коммуны «блокируется достигнутым весной 1918 года компромиссом с руководителями кооперации» (41). Ленинский проект партийной программы, в котором предполагалось «тотальное огосударствление всех сторон общественной жизни», перечеркивается вопросом: «Надо ли преувеличивать значение такого рода программ?» (42). Справедливо сказано, но тогда возникает другой вопрос: а надо ли преувеличивать значение программ другого рода? Линию, выработанную в отношении буржуазии, Ленин неразрывно сочетал с экстремизмом в отношении крестьянства, который железно «заблокировал» все компромиссные пред
28

_____ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
29
положения. Товарообмен весны 1918 года Бордюгов и Козлов оценивают как «меру весьма далекую от будущей продовольственной разверстки» (43), но упомянутый Фрумкин сам квалифицировал свое детище «как попытку государства использовать снабжение товарами крестьянства в целом для усиления заготовок в принудительном порядке» (44). То есть тем, чем в более рельефном варианте и характеризовалась продразверстка.
Бордюгов и Козлов слишком великодушно выдают индульгенцию Ленину: «Совсем не большевики виноваты в сохранении «военно-коммунистических» тенденций в недрах советского общества весны 1918 г. В том была виновата война и надвигавшийся на страну голод» (45). «Ведь еще 29 апреля 1918 г.,— пишут они,— когда Ленин выступал во ВЦИК с докладом об очередных задачах Советской власти, ни о какой продовольственной диктатуре речи не было» (46). По версии авторов, она срочно стала в повестку дня после взятия немцами и гайдамаками Ростова и перекрытия каналов продовольствия с Северного Кавказа.
Это не так. Речь была, и держал ее главный разработчик продовольственных декретов, непременный участник заседания Совнаркома, А. И. Свидерский. Уже 27 апреля в выступлении на сессии московских продовольственников он сообщил о серии готовящихся проектов по организации крестьянской бедноты и продовольственных отрядов (47) .
В чем безусловно правы Бордюгов и Козлов, так это в том, что остановить гражданскую войну было нельзя (48). Порожденная социальными противоречиями царизма и войной разруха рано или поздно толкнула бы город на деревню. Объективно революция была призвана вывести страну из кризисного тупика, но история совершает свои необходимые движения, усеивая путь миллионами человеческих жертв. Человеку, будь он даже историк, трудно это принять, это вызывает протест и желание поспорить с историей, найти альтернативу. Мы солидарны с авторами в том, что как бы ни было трудно, но историку следует отмежевываться от политика, идеолога, моралиста. Необходимо уходить от позиций, которые благодетельны, но бесперспективны с научной точки зрения. Вместе с тем долгом исторической науки была и остается объективная оценка роли личности в истории, особенно тех, кто, как первые христианские пастыри, призывали людей идти на смерть с улыбкой на лице, обещая вечное блаженство в будущей жизни.
В качестве характерной черты новейшей историографии военного коммунизма должно отметить, что 99.9%, исследователей периода со

ГЛАВА I__
30
глашаются, что в основе большевистской политики имелась не только вынужденная разрухой и войной необходимость, но присутствовали и доктринальные корни (49). «Ригоризм организаторов советской продовольственной политики (они не останавливались и перед угрозой перенесения гражданской войны в деревню), думается, объяснялся их идеологической ориентацией»,— пишет Ю. А. Давыдов (50). «Не отрицая отчасти вынужденного характера "военного коммунизма",— полагает С. В. Леонов,— следует признать, что во многом эта политика была обусловлена приобретенной большевиками верой в могущество государственного принуждения, в то, что именно велениями пролетарского государства можно непосредственно перейти к социализму и коммунистическому распределению» (51).
Особенно обращают на себя внимание современные высказывания такого автора, как Е. Г. Гимпельсон. В одной из статей 1986 года он строго спрашивал: где, в каких документах партии, выступлениях Ленина периода гражданской войны говорится о планах ускоренного перехода к коммунистическому производству и распределению? (52). Тогда многие простодушно стали искать и указывать страницы в синих и красных книжках, но теперь оказалось, что то была шутка. Вопрос носил риторический характер, и ответ на него дал сам автор (почти десять лет спустя). В недавно вышедшей книге «Формирование советской политической системы», которая представляет собой свод работ по проблеме, опубликованных им за последние годы, Гимпельсон заявляет, что лидеры большевизма, «оказавшись во главе государства... возомнили, что в состоянии "ускорить постепенность" и путем скачка "спрямить" путь в будущее, сразу вводя элементы "антибуржуазного" характера». Это нашло отражение в написанном Лениным в декабре 1917 года проекте декрета о потребительских коммунах и практически претворялось в так называемой красногвардейской атаке на капитал (53).
Однако незачем останавливаться на достигнутом. Кому, как не историкам, известно, что застой губителен. К примеру, в уже упоминавшейся работе Булдакова и Кабанова можно прочесть: «Несомненно, что "военный коммунизм" вознесся на волне утопий, этих непременных спутников революционных потрясений» (54). Конечно, отрадно видеть, что существуют еще идеалисты, во всяком случае, люди способные полагать идеи самостоятельным основанием для общественного движения. Между тем признания идей и разоблачения утопий на сей день недостаточно. Уже несколько лет назад, еще перестроечная публика требовала теплой, живой крови вместо борьбы с призраками. А историки все продолжают носить на выставку веру,

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
31
утопию, фантазию, идею и т. п. Давно пора под большевистское и вообще бюрократическое «экспериментаторство» и утопии подвести прочное материальное основание.
В основании политики военного коммунизма одной из причин ее бурного развития были еще не осознанные до конца, но вполне материальные интересы нового государственного аппарата, новой касты государственных управленцев (55). Ленин когда-то сказал по адресу царизма, что каким бы прогнившим ни был режим, каким бы шатким он ни казался со всех сторон, все равно он держится на чьем-то классовом интересе. Смотри, кому это выгодно, учил Ленин. Кажется, нет ничего сложного в мысли, что советский строй являлся системой, скрепленной прежде всего классовым интересом стратифицированного слоя государственного чиновничества и развившейся в режим государственного абсолютизма. Этого никто не отрицает в отношении застойных времен, но, вероятно, революционный кумач имеет свойство закрывать глаза и уши исследователям на очевидные вещи.
Новый класс создавал свое абсолютное господство в обществе через установление всеобъемлющей централизованной системы, и на определенном этапе этот процесс сопрягался с объективной потребностью страны в ликвидации революционной анархии и восстановлении государственности. Вопросам становления системы государственного абсолютизма посвящена работа С. В. Леонова, в которой автор делает вывод: «Октябрьская революция, представлявшаяся большевикам как путь к подлинной демократии, как антибюрократический переворот, оказалась на деле дорогой к диктатуре, к установлению бюрократической системы еще более мощной, чем в царской России» (56). Вывод, конечно, не нов, но на общем фоне разливавшегося в недавние времена осуждения тоталитарной системы статья Леонова выгодно отличается тем, что детально показывает эволюцию Ленина и большевиков во взглядах на государство и формы его устройства после социальной революции в связи с условиями и реальной практикой государственного строительства — от иллюзий в отношении фабзавкомов и самоуправления к воплощению установки на передачу функции власти партийному аппарату.
Но погружение в объективные условия возымело и обратный эффект. Причины установления бюрократической системы автор усматривает во внешних условиях: хозяйственном кризисе, обострении социальных противоречий, низком культурном уровне масс и т. п. Под подобным выводом с радостью подписался бы любой прошлый и ныне здравствующий бюрократ. Применительно к истории революции было бы существенней проанализировать то, как характер

ГЛАВА I
и идеология ленинской партии органически наложились на истори ческую специфику российского общества, издавна культивировавшего авторитарные формы правления. В иных случаях автор не рискует быть в определениях смелее своих персонажей и утверждает, что к 1919 году в стране сложилась платформа политического устройства, которая получила название «диктатура партии». Да с этим бы поспорил не только какой-нибудь «децист», сам Ленин характеризовал сложившуюся форму власти как «олигархию». О том, что партия как таковая не имела отношения к власти, говорит хотя бы пресловутый вопрос о «верхах и низах» в партии на упоминаемой в статье IX конференции РКП (б).
Формирование советской политической системы оставалось главным предметом исследования Е. Г. Гимпельсона. И это понятно, ведь ранее, поясняет он, «в исторических работах господствовала тенденция изображать реальные процессы таким образом, будто бы они полностью были тождественны принятому закону» (57). А ныне времена другие, сейчас можно сказать, что «идея "диктатуры пролетариата" предполагала, что субъектом власти является рабочий класс. На деле таковым он не являлся. Он даже не влиял на дзбрание партийных органов, особенно центральных, и не мог контролировать их деятельность» (58).
Насколько быстро времена меняются, можно убедиться по тому, что автор на сей день уже успел пересмотреть свои самые недавние утверждения. Так, в статье Гимпельсона за 1989 год еще читаем, что советское государство создавалось на основе фундаментальных ленинских принципов: полновластие Советов, всемерное участие трудящихся в управлении, союз рабочего класса и крестьянства; конституция 1918 года зафиксировала политическое равноправие граждан и т. п. (59), Однако в его недавно вышедшей книге от указанной гармонии не осталось и следа.
Далее, в статье 1989 года говорится, что процесс становления однопартийной системы развивался естественным путем. Партия большевиков с самого начала предлагала мелкобуржуазным партиям сотрудничество на советской платформе, однако те предпочли вместе с открытой контрреволюцией вести войну против Советской власти. Факты говорят о том, поясняет Гимпельсон, что не любые формы выступления «антисоциалистической оппозиции», а вооруженные — определили ее судьбу, да к тому же в момент исключения правых эсеров и меньшевиков из Советов в июне 1918 года их там и оставалось-то немного. «Разуверившись в этих партиях, трудящиеся редко отдавали им предпочтение» (60).
32

ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
В книге же факты у Гимпельсона начинают говорить по-другому: в крупных городах, промышленных центрах эти партии продолжали иметь значительное количество голосов в Советах (следуют цифры), но, «опираясь на государственный аппарат, большевики систематически подавляли своих социалистических оппонентов» (61). Кроме этого, своей книгой автор совершенно запутывает читателя относительно характера меньшевиков и эсеров — кто они, эти хамелеоны: «антисоциалистическая оппозиция» или «социалистические оппоненты»? Но оставим досадные неловкости, в конце концов все подлежит развитию, в том числе и научные взгляды.
Обращаясь к экономическим проблемам по истории военного коммунизма, приходится признать, что здесь самая примечательная работа за последнее время принадлежит американскому исследователю Л. Ли — «Хлеб и власть в России, 1914—1921» (62). Избранная точка зрения позволяет автору проникнуть в суть социально-экономических противоречий периода. Анализируется двойственный характер продовольственной политики большевиков, выделяются формы продовольственной диктатуры. Используемое в книге понятие «retreat to rasverstka» (отступление к разверстке) свидетельствует о том, что для западных исследователей продразверстка вышла из образа некоего ужасного коммунистического жупела и они начинают тонко понимать нюансы продовольственной политики военного коммунизма.
Отечественных же исследователей наша либерально-революционная современность будоражила заявками по части изучения состояния рынка в условиях жесткого государственного регулирования экономики при военном коммунизме. Вопросы кооперации, кооперативного рынка затрагиваются в упомянутой монографии Гимпельсона и статье С. В. Веселова, в которых прорисовывается картина поэтапного огосударствления кооперации и превращения ее в механизм государственной распределительной системы. Эпизоды кооперативной политики большевиков, нашедшие отражение в статье Веселова, лишний раз подчеркивают правильность той точки зрения, что военно-коммунистические мероприятия, не всегда успешные, соввласть стала предпринимать в первые же недели своего существования (63).
В статье Л. И. Суворовой о рыночной экономике в период военного коммунизма (64) сделана попытка разграничить сферы частного (легального) и черного (нелегального) рынков. Однако, эта попытка ровным счетом ни к чему не привела. Кстати, такой же бесплодной она была и для своего времени, поскольку, как признает и сам автор, частный рынок фактически трансформировался в черный и «разграничить сферы деятельности частного и "черного" рынков достаточно
33

ГЛАВА I
--.——
34
сложно» (65). Да, прибавим, и не нужно, как не нужно это было советским чиновникам в ту пору. В их терминологии отсутствовало подобное тонкое разделение легального и нелегального рынков, он попросту носил название «вольного рынка». Публикация Суворовой пестрит пробелами в фактической информации. К примеру, утверждается, что декретивное ограничение государством сферы рынка привело к тому, что исчезли рынок капитала, рынок средств производства и т. п. «Товарный рынок приобрел чисто потребительский характер», то есть охватывал только продовольствие и ширпотреб (66).
По этому поводу невозможно использовать все многочисленные аргументы в доказательство того, насколько глубоко заблуждается автор статьи. Приведем лишь слова наркома юстиции Крыленко, возглавлявшего в 1920 году специальную комиссию ВЦИК по борьбе со спекуляцией. Выступая на одном из пленумов ВЦИК, он говорил, что Сухаревка — это не примитивная форма торговли, как считают некоторые товарищи. «Это есть не что иное, как возродившаяся вновь частно-капиталистическая торговля со всеми ее основными признаками, т. е. с крупным массовым предложением, с крупным оптовым спросом и с большой, великолепно развитой агентурой, как по сбыту, так и по заготовке... Товары, предлагаемые на Сухаревке,— мануфактура, машины, станки, электрические принадлежности, бумага, ткань... Если мы посмотрим, что нелегальная агентура или легальная агентура существует в бесконечном количестве кооперативных организаций и упродкомов, то мы поймем, что здесь все формы, на которых раньше существовал капиталистический товарооборот» (67). Чекистские источники могли бы предоставить богатую информацию относительного того, что во время гражданской войны на советской территории жил полнокровной жизнью рынок земельных угодий, строений, предприятий, ценных бумаг и прочего. К примеру, в июне 1919 года, в период военных успехов контрреволюции, ВЧК отмечала, что уже около месяца в Москве и Петрограде идет усиленная покупка всего национализированного. Владельцы национализированных домов продают их под расписку и получают за это наличными крупные суммы. «То же самое наблюдается со всеми имениями, фабриками и т. п.» (68).
Неточны сведения Суворовой относительно того, что Ленин считал эмиссию мерой вынужденной и временной, что «правительство пыталось остановить инфляцию путем прекращения денежной эмиссии» (69). Пытаться-то оно пыталось, но конечная цель финансовой политики Совнаркому представлялась иной, нежели укрепление денежной системы. «Наша цель как-нибудь удержать нашу денежную систему

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
#
35
от абсолютного обесценивания не только в центре, но и на окраинах, пока не наступит момент, когда можно будет без них (денег) обойтись»,— говорил наркомфин Крестинский в июне 1920 года. «После ряда разговоров с Владимиром Ильичем я пришел к убеждению, что не нужно делать экспериментов, а есть выход один: в аннулировании денежной системы вообще» (70).
В более узком, специфическом плане проблемы рынка в период военного коммунизма рассматривает А. Ю. Давыдов (71). В его статье традиционно подчеркивается огромная роль мешочничества в снабжении продовольствием населения городов и потребляющих регионов Советской России. В отношении самой военно-коммунистической политики автор категоричен. Он считает, что попытки замены торговли планомерным, организованным в общегосударственном масштабе распределением продуктов вели к тому, что с мешочничеством сражались с ожесточением и упорством «даже тогда, когда бессмысленность этой борьбы становилась очевидной» (72).
В череде публикаций по тематике военного коммунизма особняком стоит объемистая монография ростовского историка Н. С. Присяжного «Экономическая чума: Военный коммунизм в России (Историко-эко-номический анализ. 1918—1921 гг.)». По представлению самого автора: «В основу исследования положен историко-экономический анализ военного коммунизма на примере деятельности системы ЧУСО» (Чрезвычайного уполномоченного СТО по снабжению Красной армии и флота — Чусоснабарм) (73). Впечатляет значительный объем впервые возделанного архивного материала, положенного в основу книги, где, по существу, фундаментально разработана оригинальная тема — история становления и функционирования органов чрезвычайного снабжения, которая до сего времени попадала в поле зрения историков периода лишь эпизодически и незначительно. Работы, подобные книге Присяжного, способны надолго сохранять свое научное значение, хотя бы в силу редкого по объему использованного фактического материала.
Однако трудно согласиться с сознательным отказом автора от поиска принципиальных обобщений по вопросам истории военного коммунизма (74). Это ослабляет его позиции. Он, конечно, увлечен новым материалом, открывшимся в процессе исследования, но Нельзя сводить всю проблематику военного коммунизма и его экономики только к чрезвычайным органам снабжения, которые являлись лишь частью системы. Военный коммунизм был «военным» не потому, что осуществлялся в армии и смежных структурах, а потому, что возник и прогрессировал в условиях войны по всему спектру социально-v экономических отношений в обществе.

ГЛАВА!__
36
Социальные аспекты истории российского военного коммунизма, к сожалению, продолжают пока почти целиком находиться в компетенции зарубежных исследователей. Заметно, что они перемещаются из узкой сферы высокой государственной политики и становятся «ближе к человеку». Запад, как всегда, практически выполняет выпестованные у нас человеколюбивые лозунги, в ^то время как Россия неизменно берется за реализацию инородного экстремизма. В последнее время за рубежом появились интересные работы, посвященные как комплексному изучению социальной динамики революционного периода, так и конкретным общественным слоям и группам (75). Особое, конечно, внимание западных исследователей привлекает русское крестьянство в связи с его самобытностью, численностью и сыгранной им ролью в революции. О. Файджес в книге «Крестьянская Россия, гражданская война: Поволжье в революции, 1917—1921» анализирует развитие ситуации в поволжской деревне, которая, как известно, в течение войны послужила базой для противоборствующих сил и режимов, а все в итоге завершилось для нее беспрецедентным по масштабам голодом (76). Оригинальным представляется подход Б. Патенауда, который продолжает тему идеальных корней специфики российской истории в статье, название которой можно вольно перевести как «Крестьянин в русской душе: утопическая сущность военного коммунизма» (77).
Но, как видно, самих русских загадки собственной души пока занимают гораздо меньше по сравнению с более осязаемыми основаниями отечественной истории. В понимании сути политики и системы военного коммунизма не меньшее значение, чем вопросы, касающиеся ее происхождения, имеет проблема отказа от политики военного коммунизма и переход к нэпу. Вокруг нее в свое время кипели нешуточные страсти, ломались копья и рубились головы осмеливавшимся увязывать переход к новой экономической политике с чем-либо иным, кроме дальновидного решения Ленина и партии, принятого непосредственно после окончания гражданской войны с буржуазно-помещичьей контрреволюцией. В 1989 году В. 3. Дробижев осторожно обращал внимание на то, что «подавляющее большинство исследователей не дают ответа на вопрос о природе и особенностях "механизма" перехода от политики "военного коммунизма" к нэпу. Как правило, источник перестройки экономической политики историки находят в факторах внешнего по отношению к самой экономической политике порядка, а не в уровне соответствия или несоответствия механизма хозяйствования задачам и условиям экономического строительства» (78).

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
Историки и не давали ответа, поскольку в тогдашнем руководстве КПСС одним из наиболее расхожих аргументов в идеологическом обосновании перестройки фигурировал тезис о добровольной и предусмотрительной инициативе ленинского ЦК по введению в стране нэпа. В конце 80-х годов многим историкам была памятна статья Е. Бугаева «Странная позиция», опубликованная в 1984 году в «Коммунисте» по поводу публикации Е. А. Амбарцумова «Анализ В. И. Лениным причин кризиса 1921 года и путей выхода из него» в журнале «Вопросы истории» (79). Амбарцумов предпринял попытку указать источник кризиса в политике большевистского руководства — «в непригодности старых методов, прежней концепции развития, в неумении быстро перестроиться применительно к новой обстановке» (80). «Коммунист» выразил негодование: главное в кризисе 1921 года — заговор контрреволюции, «при чем здесь политические кризисы при социализме»! (81)
Надо ли говорить, какое значение в то время имела критика в главном. теоретическом издании ЦК КПСС, когда было твердо указано, что вопрос о причинах и обстоятельствах перехода к нэпу «давно и всесторонне рассмотрен и решен теорией и общественной практикой» (82). Однако, как сейчас видно, насчет и теории, и особенно общественной практики сказано было явно преждевременно. После некоторого застоя в разработке темы стали опять пробиваться новые тенденции. Вопросам предпосылок и условий перехода к нэпу с точки зрения борьбы партийных «низов» против аппаратно-бюро-кратической прослойки в РКП(б), окостеневшей во время военного коммунизма, была посвящена коллективная статья Г. А. Бордюгова, Е. А. Котеленец, А. М. Подщеколдина и Н. С. Симонова «От какого "единства" мы отказываемся?» (83).
В числе прочих появилась и наша статья «С чего начинался нэп», которая преследовала цель подчеркнуть, что переход к новой экономической политике стал возможен только в результате широкого общественно-политического давления на большевистское руководство, причем со стороны не только крестьянства и рабочих, но и определенной части партии и госаппарата. Были затронуты проходившие в течение 1920 года в партийно-государственной среде дискуссии о необходимости изменения крестьянской политики партии и выделена позиция Ленина, которая свидетельствовала о том, что именно он на протяжении долгого времени являлся главным противником нэпа и только в начале 1921 года резко изменил свою позицию. Эта точка зрения получила развитие в других публикациях автора (84).

В начале 90-х годов, в связи с переломом в общественно-политической жизни страны, ученые приобрели возможность без оговорок и реверансов писать о том, что весной 1921 года потребовался глубокий социально-политический и экономический кризис, угроза потери власти, чтобы большевистское руководство осознало неизбежность поворота в политике (85). С другой стороны, печально, что этот далеко не оригинальный вывод остается как бы в ряду последних достижений отечественной исторической мысли по периоду военного коммунизма в России. Для западных исследователей это давно пройденный этап, и внимание к нему в настоящее время пробуждается лишь в связи с потребностью детализации некоторых аспектов перехода к нэпу.
В частности, Р. Гиммер задался целью уточнить взгляды Сталина на переход от военного коммунизма к новой экономической политике (86), но избрал чересчур прямолинейный подход к его личности — ему кажутся недобросовестными публичные заявления Сталина, содержащие безусловное одобрение перемен в политике партии в начале 1921 года. Автор слишком упрощенно приближает сталинскую революцию сверху 30-х годов к его позиции в период военного коммунизма и полагает, что в годы войны Сталин являлся ревностным проводником принципов военного коммунизма, а нэп всегда был ему не по душе.
На самом же деле в течение всей гражданской войны Сталин находился в лагере непримиримых противников продовольственной диктатуры. Он отнюдь не был дилетантом в области отношений с крестьянством после партийных поручений по хлебозаготовкам в Поволжье в 1918 году и на Украине в 1919 году, но, как обычно, оставался немногословен и лишь иногда разражался настоящей грубой бранью в адрес наркома Цюрупы, его аппарата и всей продовольственной диктатуры Наркомпрода в целом. Это в свое время отчетливо зафиксировалось — начиная с детского восприятия Сталина сыном Цюрупы (87) и заканчивая протоколом пленума ЦК в апреле 1919 года (88).
Случай со Сталиным касается не только его одного. Любопытно, как, например, тот же Бухарин из знаменосца военного коммунизма через несколько лет воплотился в свое знаменитое «Обогащайтесь!», а Сталин, напротив, из нэповца времен гражданской войны — во вдохновителя «революции сверху». Таких ярких примеров мы могли бы начесть предостаточно, чтобы иметь право поставить вопрос о существовании закона некоей парадоксальной трансформации идей и личностей в эпоху революции. 38

ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: И<\КЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
Отечественным историкам в свою очередь свойствен своеобразный «синдром», который получил отчетливое выражение в книге Присяжного. Он заключается в принципиальном нежелании прикасаться к вопросам теории. Наблюдается откровенный или бессознательный уход историков от общетеоретических и идеологических вопросов, что объясняется понятным нежеланием вставать под хоругви или косвенно играть на руку современным политическим течениям. Происходит переключение внимания в сторону углубления и детализации известных аспектов истории периода, расширение их фактологической базы, и это своеобразное «схимничество» приносит плоды. Например, появились интересные публикации по знаменательным событиям заключительного этапа военного коммунизма и кризиса начала 1921 года — так называемой антоновщине и Кронштадтскому мятежу. Публикации вовлекают в научный оборот архивный материал, который либо существенно подкрепляет сделанные раньше выводы и предположения, либо открывает неизвестные грани истории этих явлений.
Выделилась группа исследователей, активно разрабатывающих вообще «тамбовскую» тематику (С. А Есиков, В. В. Канищев, Л. Г. Протасов). В ее распоряжении — богатые местные архивы. На их основе изданы работы, существенно расширяющие новый взгляд на историю антоновского восстания, а также развивающие тему в плане изучения последствий и отзвуков антоновщины в период нэпа (89). Весьма интересна публикация, посвященная организации и деятельности Союза трудового крестьянства в Тамбовской губернии в 1920—1921 годах, которая впервые предметно исследовала его происхождение и роль. Исследования тамбовских и московских историков фундаментально закреплены в сборнике документов «Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919—1921 гг.» (90).
Заметной работой в этом ряду стала серия документов, опубликованная в журнале «Вопросы истории» под заголовком «Кронштадтская трагедия 1921 года» (91). Она включает в себя материалы из президентского архива и архива госбезопасности, которые раскрывают затушевываемые ранее детали подготовки к штурму крепости, настроения в штурмовавших частях Красной армии, а также репрессий в отношении побежденных мятежников.
Обособленно от господствующего направления в исследованиях Кронштадского мятежа стоит любопытная публикация Ю. А. Щетинова «За кулисами Кронштадтского восстания 1921 г.» (92), в центре внимания которой — порядком забытая тема о роли антибольшевистских политических сил в подготовке и развитии мятежа. Приводя
39

ГЛАВА I
эмигрантские источники, автор доказывает, что еще рано «списывать» эту роль в архив лишь как пропагандистское оружие коммунистического режима. Высказывается также предположение о том, что версия о поголовном участии в восстании населения острова — это дело чекистских рук, которым было необходимо обосновать проводимые репрессии и устранить их свидетелей (93).
Статья Щетинова — больше, чем статья о мятеже, здесь чувствуется знамение какого-то нового этапа в историографии, наступающего «на пятки» уходящему этапу «белых пятен», «разоблачительства» и исторических альтернатив. Автор указывает на слабость мятежников, на противоречия в их среде и наперекор всем любителям фантазировать о том, что бы было если бы мятежники победили, доказывает, что они не имели будущего и их поражение закономерно.
Описав за последние годы какой-то романтически-легкомысленный круг, исследователи вновь возвращаются к постижению закономерностей общественного развития. В целом же следует признать, что либеральные потрясения последних лет оказались не столь страшны для историографии, сложившейся в советское время. Думается, что коммунизм «военный» получит свое окончательное толкование в зависимости от того, какую нишу в истории, истории России в частности, займет коммунизм «как таковой», который еще не сказал своего последнего слова. Историческая мысль замерла в ожидании, ожидании как новых фундаментальных открытий в обществоведении, так и нового этапа в самом общественном развитии.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. РЦХИДНИ. Ф. 46. On. 1. Д. 2. Л. 115.
2. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 44. С. 309.
3. Там же. С. 151.
4. Радек К. Пути русской революции // Красная новь. 1921. №4. С. 186—187.
5. Вайсберг Р. Е. Деньги и цены (подпольный рынок в период «военного коммунизма»). М., 1925. С. 9.
6. Айхенвальд А. Военный коммунизм // БСЭ. Т. 12. М., 1928. С. 368—383; Кузовков Д. В. Основные моменты распада и восстановления денежной системы. М., 1925; Покровский М. Советская глава нашей истории // Большевик. 1924. №14. С. 10—19; Попов Н. Н. Очерк истории Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). М., Л., 1926; Троцкий Л. Д. Речь на IV конгрессе Коминтерна // Бюллетень IV конгресса Коминтерна. 1922. №10. С. 4; Флеровский И. Октябрьская революция и новая экономическая политика. М., 1923; История ВКП(б). Т. IV. Под общей редакцией Е. Ярославского. М., Л., 1929.
7. Ларин Ю. Классовая смычка // Правда. 1923. 15 апреля; Его же. Вопросы крестьянского хозяйства. М., 1923. С. 132; Его же. Автобиография // Деятели
40

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
СССР и революционного движения России. Энциклопед. словарь Гранат. M.f 1989. С. 486.
8. Десятый съезд РКП(б). Стен, отчет. M.f 1963. С. 349.
9. Троцкий Л. Д. Новый курс. М, 1924. С. 57—58; Его же. Сочинения. Т. XVIII. Ч. 2. М., Л., 1926. С. 543—544; Его же. Моя жизнь. М., 1991. С. 441.
10. Сталин И. В. Сочинения. Т. 6. С. 37.
11. Крицман Л. Героический период великой русской революции. М., Л., 1926. С. 77.
12. Квиринг Э. И. Очерки развития промышленности в СССР. 1917—1927. М., Л., 1929. С. 38.
13. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 251. Л. 102 об.
14. Указ. соч. С. 397.
15. Берхин И. Б. Ленинский план построения социализма. М., 1960; Биллик В. И. В. И. Ленин о сущности и периодизации советской экономической политики в 1917—1921 гг. и о повороте к нэпу // Исторические записки. Т. 80. 1967; Генкина Э. Б. Государственная деятельность В. И. Ленина в 1921—1923 гг. М., 1969; Гладков И. А. Очерки советской экономики. 1917—1920. М., 1956; Лященко П. И. История народного хозяйства СССР. Т. 3. Социализм. М, 1956; Поляков Ю. А. Переход к нэпу и советское крестьянство. М.г 1967; Спирин Л. М. Классы и партии в гражданской войне в России. М., 1968 и др.
16. Первая, робкая попытка реанимации ленинских высказываний об имевших место в период военного коммунизма ошибочных расчетах возможности непосредственного перехода к социализму прозвучала несколько ранее, уже в период послевоенного смягчения сталинского режима. См.: Генкина Э. Б. К истории выработки ленинского плана социалистического строительства // Вестник Московского ун-та. 1947. №11. С. 34.
17. Гимпельсон Е. Г. «Военный коммунизм»: политика, практика, идеология. М„ 1973.
18. Амбарцумов Е. А. Ленин и путь к социализму. М.( 1982; Дмитренко В. П. Советская экономическая политика в первые годы пролетарской диктатуры. N1 . 1986; Кабанов В. В. Крестьянское хозяйство в условиях «военного коммунизме«>. М., 1988; Юрков И. А. Экономическая политика партии в деревне. 1917—1920. М.г 1980.
19. Мельник В. Продразверстка до ее декретирования // Проблемы экономики. 1935. №6.
20. Попов Н. Н. Указ. соч. С. 232.
21. Сарабьянов В. Л. Популярные очерки по экономической политике. М., Л., 1925. С. 28.
22. Бочкарев М. Военный коммунизм // Исторический журнал. 1939. №9. С. 140.
23. Соколов С. А. В. И. Ленин и хозяйственное строительство в годы гражданской войны. Саратов. 1969. С. 48. (Он же в другой работе говорит поистине чудесные вещи: «Политики «военного коммунизма» вообще нельзя обнаружить до введения продовольственной разверстки». См. «К вопросу о сущности политики «военного коммунизма» в кн. «В. И. Ленин о некоторых проблемах истории». Саратов. 1970. с. 46.)
41

ГЛАВА I
24. Покровский М. Н. Советская глава нашей истории // Большевик. 1924. №14. С. 16.
25. May В. А. Реформы и догмы. 1914—1929. М., 1993. С. 57.
26. Дмитренко В. П. «Военный коммунизм», нэп... // История СССР. 1990. №3. С. 6.
27. Берхин И. Б. Так что же такое «военный коммунизм»? // История СССР.
1990. №3. С. 139.
28. Дмитренко В. П. Указ. соч. С. 4.
29. Булдаков В. П., Кабанов В. В. «Военный коммунизм»: идеология и общественное развитие // Вопросы истории. 1990. №3. С. 45.
30. Там же. С. 42. См. другие публикации Булдакова и Кабанова по вопросам военного коммунизма: «Военный коммунизм»: агрессия идеи // Вестник высшей школы. 1990. №11; Жив ли «военный коммунизм»? // Военный коммунизм: как это было. М., 1991; Истоки и смысл «военного коммунизма» // Татьянин день. 1992. №3; Диктатура доктрины // Родина. 1992. №3.
31. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 265.
32. Поляков Ю. А. Гражданская война в России (Поиски нового видения) // История СССР. 1990. №2. С. 107.
33. Дементьев Н. Е. К оценке земельной и продовольственной политики - Советской власти в 1917—1918 годах // Вопросы истории. 1991. №4-5. С. 204.
34. Шевоцуков П. Гражданская война. Взгляд через десятилетия // Свободная мысль. 1992. №10. С. 76.
35. ГАРФ. Ф. 130. Оп. 2. Д. 265. Л. 17.
36. Цит. по «Наше Отечество. Опыт политической истории». Т. 2. М.,
1991. С. 42.
37. История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства. М., 1991. С. 115.
38. Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. М., 1992. С. 196.
39. История Отечества: люди, идеи, решения. С. 49.
40. Там же. С. 52.
41. Там же. С. 56—57.
42. Там же. С. 55.
43. Там же. С. 56.
44. Цит. по «Наше Отечество. Опыт политической истории». С. 42.
45. История Отечества: люди, идеи, решения. С. 61.
46. Там же.
47. ЦГАМО. Ф. 2052. On. 1. Д. 68. Л. 13 об.
48. Бордюгов Г. А, Козлов В. А. История и конъюнктура. С. 300.
49. См.: Берхин И. Б. Так что же такое «военный коммунизм»? // История СССР. 1990. №3. С. 131—132; Давыдов А. Ю. Мешочничество и советская продовольственная диктатура. 1918—1922 годы // Вопросы истории. 1994. №3. С. 46; Поляков Ю. А. Указ. соч. С. 107; Нежинский Л. Н. Внешняя политика Советского государства в 1917—1921 годах: курс на «мировую революцию» или на мирное сосуществование? // История СССР. 1991. №6. С. 5; Булдаков В. П., Кабанов В. В. «Военный коммунизм»: идеология и общественное развитие. С. 43, 56; Дмитренко В. П. Указ. соч. С. 8; Леонов С. В. Советская государственность:
42

_ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ: ИДЕЯ ИЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ
43
замыслы и действительность (1917—1920) // Вопросы истории. 1990. №12. С. 41; Трукан Г. А. Путь к тоталитаризму. 1917—1929 гг. М.г 1994. С. 54; и др.
50. Давыдов А. Ю. Указ. соч. С. 46.
51. Леонов С. В. Указ. соч. С. 41.
52. Гимпельсон Е. Г. К вопросу о «военном коммунизме» // Вопросы истории КПСС. 1986. №6. С. 73.
53. Его же. Формирование советской политической системы. М., 1995. С. 96.
54. Булдаков В. П., Кабанов В. В. «Военный коммунизм»: идеология и общественное развитие. С. 56.
55. Наше Отечество. Опыт политической истории. С. 76. и 56. Леонов С. В. Указ. соч. С. 45.
57. Гимпельсон Е. Г. Влияние гражданской войны на формирование советской политической системы. 1918—1920 гг. // История СССР. №5. С. 3.
58. Его же. Формирование советской политической системы. С. 112.
59. Его же. Влияние гражданской войны... С. 4.
60. Там же. С. 8.
61. Его же. Формирование советской политической системы. С. 47.
62. Lih L. Bread and Authority in Russia, 1914—1921. Berkeley, 1990.
63. Веселов С. В. Кооперация и Советская власть: период «военного коммунизма» // Вопросы истории. 1991. №9-10. С. 26.
64. Суворова Л. И. За «фасадом» «военного коммунизма»: политическая власть и рыночная экономика // Отечественная история. 1993. №4.
65. Там же. С. 55.
66. Там же. С. 51.
67. РЦХИДНИ. Ф. 94. Оп. 2. Д. 30. Л. 114.
68. Там же. Ф. 17. Оп. 66. Д. 65. Л. 54.
69. Суворова Л. И. Указ. соч. С. 50.
70. РЦХИДНИ. Ф. 94. Оп. 2. Д. 30. Л. 92.
71. Давыдов А. Ю. Указ. соч.
72. Там же. С. 47.
73. Присяжный Н. С. Экономическая чума: военный коммунизм в России (Историко-экономический анализ. 1918—1921 гг.). Ростов н/Д, 1994. С. 6.
74. Там же. С. 3.
75. Siegelbaum L. Soviet State and Society Between Revolutions, 1918—1929. N.Y., 1992; Defining and Ignoring Labor Discipline in the Early Soviet Period: The Comrades — Disciplinary Courts, 1918—1922 // Slavic Review, 1992, Winter.
76. Figes O. Peasant Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution, 1917—1921. N.Y., 1989.
77. Patenaude B. Peasants into Russians: The Utopian Essence of War Communism // The Russian Review. 1995. October.
78. РозенбергУ, Дробижев В. 3. Социально-экономическое положение и политика Советского государства при переходе к нэпу // История СССР. 1989. №4. С. 118.
79. Амбарцумов Е. А. Анализ В. И. Лениным причин кризиса 1921 г. и путей выхода из него // Вопросы истории. 1984. №4.
^ 80. Там же. С. 19.

ГЛАВА I
81. Бугаев Е. Странная позиция // Коммунист. 1984. №14. С. 122.
82. Там же. С. 126.
83. Бордюгов Г., Котеленец Е., Подщеколдин А., Симонов Н. От какого «единства» мы отказываемся? // Учительская газета. 1990. 5 июня. №23.
84. Павлюченков С. А. С чего начинался нэп // Неделя. 1989. №15; Его же. Почему вспыхнула «антоновщина»? Дополнительные штрихи к истории восстания // Неделя. 1989. №44; Его же. Начало борьбы за нэп // Аргументы и факты. 1990. №5; Его же. С чего начинался нэп // Трудные вопросы истории. М., 1991; Его же. Военный коммунизм: свобода или необходимость // Наше Отечество. Опыт политической истории. Т. 2. М., 1991; Его же. Десятилетие борьбы. Внутрипартийная оппозиция в РКП(б) в период военного коммунизма и нэпа // Власть и оппозиция. М., 1995.
85. Дмитренко В. П. Указ. соч. С. 12; Горинов М. М, Цакунов С. В. Ленинская концепция нэпа: становление и развитие // Вопросы истории. 1990. №4. С. 23; Леонов С. В. Указ. соч. С. 42; Гимпельсон Е. Г. Политическая система и нэп: неадекватность реформ // Отечественная история. 1993. №2. С. 29.
86. Himmer R. The Transition from War Communism to the New Economic Policy: An Analysis of Stalin's Views // The Russian Review. 1994. October.
87. Цюрупа В. А. Колокола памяти. M., 1986. С. 88.
88. Пленум ЦК РКП(б) 13 апреля 1919 г. (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 26. Л. 18 об.)
89. Есиков С. А, Протасов Л. Г. «Антоновщина»: новые подходы // Вопросы истории. 1992. №6—7; Есиков С. А., Канищев В. В. «Антоновский нэп» (Организация и деятельность «Союза трудового крестьянства» Тамбовской губернии. 1920—1921 гг.) // Отечественная история. 1993. №4.
90. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919—1921 гг. («Антоновщина»): Документы и материалы. Тамбов, 1994.
91. Кронштадтская трагедия 1921 года // Вопросы истории. 1994. №4—7.
92. Щетинов Ю. А За кулисами Кронштадтского восстания 1921 г. // Вестник Московского университета. История. 1995. №2, 3.
93. Там же. №2. С. 5.
44